Гражданский пример генерала Григоренкопредисловие к сборнику памяти П.Г. Григоренко "Мятежный генерал"
Леонид Млечин
Если сегодняшних молодых людей попросить назвать кого-нибудь из диссидентов советского времени, это будут скорее всего Сахаров либо Солженицын. О генерале Григоренко помнят, увы, немногие. А, между тем, он доставил в свое время руководителям страны ничуть не меньше неприятностей и хлопот. Но если среди писателей и ученых недовольные находились всегда, то генерал-диссидент был один.
Вообще-то генералам не следует заниматься политикой. Не согласен с правительством – подавай в отставку. Однако история разногласий генерал-майора Петра Григорьевича Григоренко с советской властью началась вовсе не с конфронтации с ней. Напротив, его выступление в 1961 году в Москве на районной партконференции, куда он был избран как один из лучших преподавателей военной академии, свидетельствовало скорее о его солидарности с линией партии, как он понимал ее после доклада Хрущева о культе личности на ХХ съезде. Кадровый офицер, всей жизнью приученный исполнять приказы, Григоренко говорил лишь о том, что общество должно гарантировать себя от повторения сталинских преступлений.
Но поскольку в выступлении был намек на набирающий силу культ личности самого Хрущева, это восприняли как вражескую вылазку, а на его автора стали всячески давить: вызывали в высокие кабинеты, сняли с должности начальника кафедры, перевели служить на Дальний Восток. Тем не менее он не только не поддался этому давлению, но еще глубже начал вникать в социалистическую реальность, в которой ему открылось много такого, о чем он раньше просто не задумывался.
Сколько раз, наверное, звучала потом эта фраза: была бы советская власть поумнее, не превратила бы боевого генерала в своего врага, не создала бы из бывшего фронтовика последовательного борца с режимом.
Вот главный вопрос: зачем колоссальная идеологическая и репрессивная государственная машина обрушилась на Петра Григоренко и ту сравнительно небольшую горстку людей, которых именовали на иностранный манер диссидентами?
Смысл хрущевского доклада на ХХ съезде сводился к тому, что вся вина за преступления 1930-х – 1940-х – начала 1950-х годов лежала на Сталине и его ближайших подручных, а большинство членов ЦК и Политбюро ни о чем не подозревали. При этом главной задачей было не допустить мысли о том, что массовые репрессии явились порождением самой системы. Ведь в таком случае сам собой вставал вопрос о возможности ее демонтажа. В конце концов партийные идеологи довольно быстро сообразили, что ничем не ограниченная критика преступлений Сталина косвенно ставит под удар и пришедший ему на смену политический режим как порождение той же системы.
Бывший сослуживец Григоренко по 18-й армии Леонид Брежнев сокрушался по этому поводу:
– ХХ съезд перевернул весь идеологический фронт. Мы до сих пор не можем поставить его на ноги. Там говорилось не столько о Сталине, сколько была опорочена партия, вся система... И вот уже столько лет мы никак не можем это поправить.
Как и многие другие руководители страны, Брежнев сохранил в душе преклонение перед Сталиным и считал катастрофой не сталинские преступления, а их разоблачение. Ему хотелось сберечь в памяти народа достижения и победы, связанные с именем Сталина, и предать забвению массовые репрессии, концлагеря, поражения первых месяцев войны, голод и лишения довоенных и послевоенных лет. Главное же, пришло понимание того, что честный разговор о трагическом прошлом, свобода высказываний и свобода мнений смертельно опасны для вертикали власти, поскольку неминуемо ведут к развалу системы, держащейся на жесткой централизации, на подчинении и страхе. Вынь из такой конструкции хотя бы один ее элемент, и вся она рано или поздно рухнет.
Так родилась «охранительная» концепция, которой стараются придерживаться и по сей день, хотя и страна другая, и власть другая. Не надо зацикливаться на негативных моментах, а говорить в первую очередь о том положительном, что было в прошлом и есть сейчас, внушая народу мысль, что власть в конечном счете всегда права, что она печется о благе народа, а потому заслуживает полного доверия. В то же время открыто высказываемые сомнения и критика недопустимы; они расшатывают лодку и вредят делу государственного строительства. Но именно высказываемые открыто. В узком же, домашнем кругу люди могут говорить все, что им вздумается, последнее для власти не опасно.
Не здесь ли заключалось главное отличие Григоренко и его окружения от подавляющего большинства сограждан, которые в массе своей тоже сознавали ложь и лицемерие властей, но предпочитали молчать? Причем сознавали не только те, кто внизу, но и те, кто был на самом верху.
Сохранилось свидетельство, как однажды в небольшой кампании, где присутствовал Анастас Микоян, бывший тогда членом Президиума ЦК (в 1950-е годы – аналог Политбюро), речь зашла о том, почему так медленно идет процесс реабилитации жертв сталинских репрессий. И вдруг Микоян стремительно поднялся со своего места, так что все замерли, и произнес:
– Вы спрашиваете, почему мы устраиваем видимость судебного разбирательства, вместо того, чтобы реабилитировать всех сразу? Да потому, что остерегаемся, как бы народ не уверился окончательно в том, что мы негодяи.
И, помедлив немного, заключил:
– То есть те, кем мы были на самом деле!
А позволил ли он сказать себе такое прилюдно?
Впрочем, причин для молчания у людей было много, у каждого своя. Дмитрий Шостакович, например, когда его спросили, зачем он подписывает мерзкие коллективные письма, которые готовились в аппарате ЦК, откровенно признался:
– Я их боюсь.
Да, чувство страха въелось в сознание советских людей почти, можно сказать, на генетическом уровне. Хотя после смерти Сталина никого уже не расстреливали, а сажали в основном тех, кто вел себя слишком уж вызывающе. Но были ведь и другие методы воздействия: увольнение с работы, задержка продвижения по службе, отодвигание очереди на квартиру, запрет на поездку за границу – всего не перечислишь. Редко кто, как Шостакович, мог честно сознаться в том, что ему не хватает гражданского мужества. Большинство же предпочитало мириться с двойной моралью, играть «по правилам», зачастую не признаваясь в этом даже самому себе.
Так, шаг за шагом, система развращала людей. И лишь немногие отваживались на открытое противостояние режиму. Но и тут были возможны разные линии поведения.
Известно, что академик Петр Капица написал за 20 лет около 50 писем на имя Сталина, Молотова и Хрущева. В этих письмах содержалась весьма откровенная критика существующего режима, но бесстрашный Капица ничего не боялся. И кое-чего ему действительно удалось добиться – например, вырвать из бериевских застенков арестованного в 1937 г. Льва Ландау.
По-другому играл на том же поле Александр Твардовский, возглавлявший в 1960-е годы единственный либеральный журнал того времени «Новый мир». Делая неизбежные уступки цензуре, вступая в сложные дипломатические отношения с чиновниками из идеологического аппарата ЦК, он сумел тем не менее превратить свой журнал в форпост свободной мысли и опубликовать ряд выдающихся литературных произведений, где советская действительность представала перед читателем без приукрашивания и лакировки, такой, как была на самом деле. Именно благодаря Твардовскому Россия и мир впервые узнали о Солженицыне, чей «Один день Ивана Денисовича» был напечатан с санкции самого Хрущева.
Но кончилась недолгая хрущевская оттепель. В августе 1968 года советские танки вошли в Прагу, похоронив надежды на демократизацию в этой социалистической стране. А вскоре за тем была почти полностью заменена редколлегия журнала «Новый мир», так что его главному редактору ничего не оставалось, как подать в отставку.
Всего год прожил после этого Александр Трифонович. Его время кончилось вместе с разгромом его журнала. Страна вступила в новую полосу своего развития, сопровождавшуюся попыткой брежневского руководства если не реанимировать, то реабилитировать сталинский режим. Но пойти на это открыто все же не решились, причем не последнюю роль сыграли здесь письма с протестами известных деятелей научной и творческой интеллигенции.
Именно в это время – с конца 1960-х годов – набирает силу движение за демократизацию общества, за права и свободы личности, традиционно занимавшей в советской шкале ценностей даже не второе, а одно из последних мест. А его знаменем становятся такие высокочтимые в диссидентских кругах фигуры, как Солженицын, Сахаров, Григоренко.
Одновременно меняется и сама протестная линия поведения. Если Твардовский и Капица сотрудничали с властью, пытаясь воздействовать на нее как бы изнутри и придавая ей тем самым некую респектабельность, то диссиденты конца 1960-х – начала 1970-х годов пришли к выводу, что любой компромисс с тоталитарной властью губителен. Хотя и отдавали себе отчет во всей ограниченности своих возможностей.
Сахаров говорил так: сделать ничего нельзя, но и молчать нельзя. И поэтому своей основной задачей его сподвижники считали донести до как можно более широкой аудитории правду о преступлениях советского режима, сделать достоянием гласности каждый случай преследования за критику властей, за протест против гонений за веру, против притеснений по национальному признаку. «Соблюдайте свою конституцию», – было одним из диссидентских лозунгов. А их главным оружием стал широко известный в те годы самиздат, сотни машинописных копий которого расходились по рукам, проникая подчас даже в самую отдаленную глубинку.
Всегда возникает вопрос: какую цену готов человек платить за протест. А ведь цена нередко была самая высокая. Даже Солженицына и Сахарова не спасла их мировая слава: одного выдворили из страны, другого отправили в ссылку в г. Горький (Нижний Новгород), в то время закрытый город, где за каждым его шагом неусыпно, на протяжении 6 лет, велось круглосуточное наблюдение. С людьми же рангом пониже расправлялись и вовсе без церемоний. Так, Григоренко заточили на 5 лет в психушку, разжаловали в рядовые, назначили солдатскую пенсию в 22 рубля, а когда он выехал в 1977 г. на лечение к сыну в Америку, лишили советского гражданства.
И чего же они в конце концов добились, Григоренко и его товарищи? Ведь несмотря на все самоотверженные усилия, несмотря на понесенные ими жертвы власть не пошатнулась и не ослабила своей железной хватки. Известный философ Григорий Померанц, хорошо знавший и высоко ценивший генерала, писал: мы будем судить о поколении по тем, кто впечатал в историю свою личность, кто вырвался из массы, кто плыл против течения. И такие люди необходимы обществу как воздух, без них оно обречено на стагнацию и гниение.
Но не менее важно и то, как само общество относится к таким «неудобным» еретикам. Ведь далеко не всем нравится подобное соседство. Некоторые чувствуют себя на их фоне как-то неуютно, сознавая, что сами они неспособны пожертвовать личным благополучием ради идеалов социальной справедливости, ради бескорыстной помощи униженным и оскорбленным. И они объявляют их людьми не от мира сего, опасными чудаками, от которых следует держаться подальше. Это инстинкт душевного самосохранения. Тогда как на самом деле речь идет всего лишь о душевной чистоте и порядочности, которой, кстати, Григоренко отличался всегда – даже и тогда, когда не помышлял еще ни о каких протестных действиях, полностью отождествляя себя с существующим режимом.
В 1960 г. в Кремле состоялся прием по случаю очередного выпуска академии им. М. В. Фрунзе, на котором Петр Григорьевич встретил знакомого по 18-й армии фронтовика, дослужившегося к тому моменту до генерал-лейтенанта. А надо сказать, что само понятие «ветеран 18-й армии» являлось в те годы чем-то вроде знака отличия, поскольку ее политотдел возглавлял во время войны Леонид Брежнев, к 1960 году, правда, еще не Генсек, но уже Председатель Президиума Верховного Совета. Под этой маркой люди без стеснения заходили в начальственные кабинеты с просьбой о квартире, даче или хотя бы установке домашнего телефона.
– А ты у Лени бываешь? – поинтересовался у Григоренко генерал-лейтенант.
– Нет, – ответил он, – ведь я же его не так близко знаю, да и не люблю, честно говоря, досаждать высокому начальству.
– И напрасно, – возразил собеседник. – Леня любит, когда его посещают одноармейцы. И попасть просто, только позвони, назовись, и тебе назначат время. Я всегда захожу, когда бываю в Москве.
Вот такое разное представление о достоинстве и порядочности. И сегодня, когда эти качества в стране, увы, не в чести, можно предположить, что продолжай Григоренко службу там же, в академии, у него были бы такие же неприятности. И как же не хватает нам подобных ему людей, готовых идти против течения, говорить не то, что нравится начальству и власти, вступаться за преследуемых и безвинно осужденных. Мы как нация бездумно растратили свой бесценный капитал или, вернее, позволили его растратить – истребить, растоптать, рассеять по свету, не подготовив ему достойной замены. Так стоит ли удивляться, что 26% населения, согласно опросу ВЦИОМ, положительно оценивают сегодня роль Сталина в российской истории и тоскуют по существовавшим при нем порядкам. А на митинг памяти убитой за свои разоблачительные статьи журналистки приходит всего одна-две сотни человек.
Увы, уроки Григоренко сегодня все так же актуальны, как и в приснопамятные советские времена. Но учат они только тому, что свой выбор каждый человек осуществляет сам. Жить как все, покорно мириться с торжеством лжи и несправедливости или наперекор всему отстаивать свои собственные, не совпадающие с принятыми и утвержденными сверху принципы и убеждения? Выбор, от которого зависит судьба. Но никто не вправе требовать от человека решения, которое может осложнить всю его дальнейшую жизнь. Есть только пример. И настоящая книга как раз и позволяет, прикоснувшись к яркой и обаятельной личности генерала Григоренко, задуматься над его жизненным примером. А уж следовать ему или нет, это, повторяю, дело каждого.
Леонид Млечин
Дайджест к сборнику, посвященному памяти П.Г. Григоренко
[/center]
|
