Реальность напрокатбеглый взгляд на ландшафт:
маленький заход в большую историю
из новой книги "Доктор Мозг"
А я говорю: вчерашний день еще не родился,
его еще не было по-настоящему.
Осип Мандельштам
Собеседница Ольга Катенкова – Почему в «Охоте за мыслью» и в этой книге вы по большей части рассказываете о западных, в основном об американских исследователях мозга и психики, и так мало о российских? Разве у нас не было или нет своей нейронауки, своих психологов и психиатров?
ВЛ – Было и есть, будет и не убудет, хочется верить.
Вопрос упирается в историческую ситуацию. Каждый живет в своем жизненном времени и пространстве – в своем хронотопе, по термину великого русского нейропсихолога Ухтомского. Мой хронотоп пришелся на СССР, далее Россию, времен страшной идеологической паранойи, великой войны, большой лажи и большого облома. Время, когда на одного врача приходилось три стукача. Термины, надеюсь, понятны.
– Почти...
– Многие науки, в том числе о мозге и психике, в эти времена передним своим краем сместились на Запад, в Америку всего более. А здесь, в нашем хронотопе, – произошло отставание и оскудение.
Но так было не всегда. У российской науки и культуры был золотосеребряный век цветения – великий плодоносный период, еще и доныне питающий жизнь и дух не только России, но и всего мира. Грубо приблизительно это век девятнадцатый и первая треть двадцатого.
– От Пушкина – до?..
– С напуском, волнами: примерно до рубежа двадцатых – тридцатых годов или начала – середины тридцатых.
– До начала сталинщины?
– Совокупно – да, но по отдельным личностям хронология растягивается: были вспышки и раньше, и позже – светоносные предтечи, еще в ХVIII веке, и светочи-наследники, пережившие Сталина, живущие и поныне.
Родословную золотосеребряного цветения можно вести от двух гигантов: Петра Великого, двинувшего вперед все, что могло двигаться, и Ломоносова, который, словами Пушкина, «был первым нашим университетом». Пушкин тоже был университетом – гуманитарным, культурным. Был и гениальным психологом – не номинальным, но сущностным – психологом от Бога, душой и умом.
– Как и Толстой, и Достоевский… Не кажется ли вам, что лучшие психологи – те, кто не называет себя психологами?
– Не кажется, я это просто знаю. Но и психологи в порядке исключения бывают психологами. Как и врачи – врачами.
– Не идеализируете ли вы «золотосеребряный век», в котором не жили? Если так все было прекрасно, откуда взялось реформаторское и революционное движение? О чем возвестило повешение декабристов? А революционный террор?.. Почему народовольцы убивали царей и министров? Почему благороднейшие, одареннейшие, совестливейшие из деятелей культуры и науки до революции 1917 года были в явной или скрытой оппозиции режиму?
– Кто же говорит, что все было прекрасно. Всегда хватало, как всюду, ужасного и тупого, уродливого и безумного. Оппозиция режиму со стороны людей совести, ума и таланта была и после семнадцатого года. С середины тридцатых годов, когда схлынуло революционно-утопическое опьянение и наступило жуткое сталинское похмелье с кошмаром репрессий, люди мыслящие и честные старались остаться хотя бы самими собой. Многие платили за это жизнями. А другие платили за жизни душами…
Лучшее в культуре и науке во все времена и во всех странах рождается на реформаторско-оппозиционной волне или, по крайней мере, вне услужения власть имущим, в лоне свободы – не внешней, но внутренней. И всегда и всюду, за очень редкими исключениями, «власть отвратительна, как руки брадобрея» (из стихотворения Мандельштама), и распределяет, слоит, поляризует народ по свойствам ума и совести.
– С детства думала, что революции возглавляются бескорыстными самоотверженными героями-пассионариями, титанами ума и воли. Что такие аморальные негодяи, как Сталин и Берия, в нем только примеси, недогляды, роковые несчастные случаи...
– А такие одержимые идейные фанатики, как Ленин? Не аморальные или не совсем аморальные, но… Надморальные?
– Ленина, как и Маркса, и сейчас причисляю к трагическим героям, великим и в своих заблуждениях. После прочтения «Бесов» Достоевского и более подробного ознакомления с историей революций склонилась к грустному выводу, что в психологических мотивациях бунтарских движений преобладают далеко не лучшие из человеческих побуждений. Что пропорция моральных уродов, злобных циников, психопатов и неадекватных личностей среди революционной братии слишком уж велика, чтобы можно было ожидать чего-то хорошего в случае прихода их к власти.
– Достоевский писал свой памфлет «Бесы» почти с натуры – с участников террористической организации «Народная расправа», основанной отморозком Сергеем Нечаевым. Это была самая экстремистская из ветвей тогдашнего революционного движения. Достоевский и сам в молодости был участником революционного кружка петрашевцев. Был приговорен к повешению, помилован в последний миг на эшафоте, потом – каторга…
Пропорции чудовищ и чудиков среди революционеров я не измерял – сколько там ложек дегтя, портящих бочку меда, судить не могу.
– Достаточно и одной, если всплывает наверх...
– Из тех участников российской революции, которых довелось узнать лично мне, большинство было людьми душевно здоровыми и прекрасными – окрыленно-наивными энтузиастами. Активными революционерами были и мой дед Аркадий Клячко, и бабушка Мария – интеллигенты первого поколения, самоотверженные, одаренные, не обделенные юмором. Жизнь их с юности была счастливо наполнена тяжелой борьбой, а когда борьба завершилась, как казалось, победой – обернулась бедой.
– Были репрессированы?
– По счастью, нет, хотя вероятность была велика, с середины тридцатых изо дня в день ждали ареста.
– В чем же была их беда?
– В общей беде страны и в крахе идеи, которой себя посвятили.
Дед был лично знаком с Лениным еще до революции, встречался с ним в эмиграции. В двадцатые годы работал в Кремле на немалой должности, занимался экономикой, яростно полемизировал с Дзержинским. После прихода к власти Сталина, быстро поняв, к чему дело идет, ушел из правительства и отправился учиться на инженера. В первые дни войны в возрасте 56 лет пошел добровольцем на фронт. Ушел рядовым, вернулся майором, с ранением и контузией. Бабушка, врач, работала с ранеными в инфекционном эвакогоспитале. Ушла из жизни в 1942 году, заразившись сыпным тифом.
Незадолго до своего ухода дед Аркадий сказал: «Под видом борьбы с контрреволюцией она у нас совершилась и победила, самая настоящая контрреволюция – перевернулось все…»
Воистину путь в ад выложен благими намерениями.
Чтобы добро обернулось злом, великое начинание – кошмарной действительностью, достаточно двух составляющих, всегда имеющихся в любом обществе: цинизма немногих и наивности многих. Дальше вступают в силу еще две, в той же пропорции: хищность и трусость. Человечество еще не изобрело способа приведения к власти людей благородных и не нашло средств сохранения власти достойнейшими в тех весьма редких случаях, когда они ее получают. Печальный всемирно-исторический факт: с наибольшею вероятностью у власти оказываются подлейшие.
– И другой факт, многими замеченный: власть развращает.
– Скорей, проявляет и выворачивает наружу изнанку души, как и другая бытийная крайность: неволя и нищета.
Мне теперь думается: чтобы жизнь не замирала в гнилостной спячке, в каждой стране должны рождаться и действовать революционеры, дай Бог им жизни, здоровья, неукротимости и свободы, но не дай Бог победы.
– А реформаторам дай Бог своевременных реформ, за которые не надо платить жизнью, как Александру Второму. Реформ, которые не открывают дорогу террору и беспределу.
– Россия – страна с сильно раскачанным социально-психологическим маятником, с резко континентальным психополитическим климатом. Многое в сути повторяется, меняются лишь обличия. Отмененное крепостное право было вновь введено в форме колхозов. Армейская рекрутчина с ее насилием и унижениями как была, так и остается, сократился лишь срок…
– «Страна рабов, страна господ»…
– В золотосеребряное время, о котором я говорю, общественно-политическая жизнь страны, набирая обороты, гналась за призраком свободы и приближалась к революционной катастрофе и грядущему за ней мрачному гнету совдепии; культура же и наука круто шли на блистательный подъем, за которым никто не предугадывал страшного падения. Всего через два года после отмены крепостного права, в 1863 году, вышел в свет великий труд Ивана Михайловича Сеченова «Рефлексы головного мозга» – программное провозвестие современной нейронауки, написанное мастерски популярно, доступно, почти художественно. Еще через пять лет Менделеев открыл периодический закон. Роман «Бесы» вышел в свет еще через три года. Не прошло и десятилетия, и Александра Второго Освободителя убил террорист-народник. Еще пара десятков лет – и Павлов получит Нобелевскую премию, а через год – революция 1905 года…
– Как все плотно-параллельно и непостижимо парадоксально…
– Человекознание, мозговедение, психологическую и врачебную мысль России золотосеребряного времени отличали пионерские исследования, основополагающие идеи, дерзновенные прорывы в будущее, творческая мощь и размах, одухотворенная человечность. Сеченов, Павлов, Бехтерев, Кандинский, Корсаков, Ухтомский, Выготский, Бернштейн, Лурия... Для меня эти всемирно славные могучие умы – живые постоянные собеседники; каждый может и должен быть героем отдельного психографического повествования. Жизнь и труды Сергея Сергеевича Корсакова, величайшего психиатра-гуманиста новейших времен, я изучал особо, копался в архиве, диссертацию написал, и в другой книге («Наемный бог») о Корсакове рассказываю; даст Бог, расскажу еще.
Вот незадача:
чтобы проблему разрешить,
в России нужно долго жить,
слишком долго…
Мое становление пришлось на сумеречное послесталинское время, когда поля науки, почти все, кроме отраслей, непосредственно работавших на военно-промышленный комплекс (да и по тем жестоко проехался репрессивный каток), были вытоптаны и загажены идеологическим монстром. Биология с генетикой, задушенные бредовой лысенковщиной, только-только начинали выходить из коматозного состояния. Физиология, нейронаука и психология – едва дышали, задавленные псевдопавловским «учением», омертвелым фантомом, в который превратила живую, ищущую павловскую мысль рептильная шушера – прихлебатели сталинщины.
Вспоминает мой старший друг, профессор М.Г.Ярошевский, свидетель инспирированной лично Сталиным погромной «сессии двух академий» в 1950 году. Словно издеваясь над именем ни в чем не повинного великого физиолога, сессию эту окрестили «павловской».
«Началась вакханалия в смежных науках. Примитивно понятое учение об условных рефлексах стало насаждаться в психологии и психиатрии, став преградой на пути изучения душевной жизни в норме и патологии. Огромен был ущерб, нанесенный практике медицины и воспитания. Повсюду требовалось лечить и учить «по Павлову». Научная молодежь нравственно растлевалась. Чтобы держаться на плаву, публиковаться, защищать диссертации и т.д. приходилось манипулировать набором ритуальных слов. Никого не интересовала убежденность в их правоте. Перед ней были образцы поведения старших». (М.Г.Ярошевский. Как предали Ивана Павлова. Репрессированная наука. Вып.2. СПб. Наука, 1994, с.76-82).
Психологию, почуяв ее важность для самосознания людей, сталинский режим начал давить еще раньше, при жизни Павлова. Первым делом набросились на педологию, сиречь детоведение – науку о развитии ребенка и его психики, – объявили ее «реакционной лженаукой», затравили, изгнали и физически погубили лучших детских психологов. Величайшего исследователя психики ребенка, гениального Выготского собственная ранняя смерть от туберкулеза, равнозначная самоубийству – он сознательно не лечился – уберегла от гарантированных лагерей. Тут же расправились и с прикладной психологией – психотехникой, ориентированной в те годы преимущественно на оптимизацию труда и профессиональный отбор. Заодно с психоанализом заклеймили это практическое научное направление как чудище идеалистическое, меньшевистское, антимарксистское, антисоветское и всячески вредное. Интересно, что в то же самое время запретили и прокляли психотехнику и психоанализ и в фашистской Германии, объявив их еврейскими интеллектуальными диверсиями.
С середины тридцатых годов и до середины восьмидесятых – на целых полвека – свободным потокам мозговедческих и психологических изысканий поставлен был железобетонный заслон: безликое, однотонно-серое, патологически всеведущее «марксистско-ленинское учение». Идеологический идол давил все естественные, гуманитарные и социальные науки, уродовал медицину. В пятидесятые годы довлел надо всем, как висячий булыжник, готовый проломить голову, сталинский карикатурно тупой «гениальный труд по вопросам языкознания», а иже с ним химерическое изделие хищного невежества – «мичуринская биология», «учение Мичурина-Лысенко». Вовсю боролись с «безродными космополитами» известной национальности. В шестидесятые-семидесятые, уже после хрущевского отречения от культа Сталина и развенчания лысенковщины, всякая свободная мысль все еще обязана была просачиваться сквозь контрольный фильтр долгоиграющей «ленинской теории отражения» – куцых словес, повыдерганных из запальчиво-полемических высказываний Ильича. Сам-то Ленин свои писания никакой теорией не считал и не объявлял, а профессию свою определил так: «литератор».
– Мне со школьных лет задолбили в голову, как, наверное, и вам, два его перла. Первый: «материя – это объективная реальность, данная нам в ощущении». Все пыталась дознаться, допытывалась у родителей: если «данная», то кем, кем же «данная»?.. Может, Богом?.. Но Бога, по определению, не было. Кто же нам ее дал, эту реальность, да к тому же задаром?
– Не так уж задаром. Ценой жизни. И напрокат, не более.
– Второй перл: электрон так же неисчерпаем, как атом. Очень понравилось, вдохновило. Во мне столько электронов! Не сосчитать, и все неисчерпаемы – значит, я-то уж и подавно!
– Да, тут Владимир Ильич сгоряча забежал далеко вперед физики, и одной этой фразой послал в нокаут собственные самоуверенные суждения, сводящие бесконечную сложность мира к плоской, как подметка, материалистической одномерности.
Не один десяток лет партдогматы, как асфальтировочные машины, придавливали зародыши живой любознательности и творчества на огромном пространстве СССР и подконтрольных режимов, вдалбливались в мозги миллионам школьников и студентов. Нужнейшие общественные науки – социология и социальная психология были вырублены на корню. Корсаковская психиатрия рубежа ХIХ – ХХ веков, самая гуманная и врачующая, самая психологичная за всю историю человечества, осталась только в воспоминаниях да в лице нескольких случайно уцелевших живых представителей, у которых мне посчастливилось кое-чему научиться. Психиатрия советского образца, убогая мыслями, мрачная, замкнутая, авторитарно-догматичная, помешанная на диагнозе «шизофрения», навеки запятнала себя содействием политическим преследованиям. Помогающей психологии, психотерапии как профессии практически не было – лишь отдельные светочи, люди с великой энергией призвания (Консторум, Мясищев, Свядощ, еще несколько малоизвестных имен…) пробивались сквозь пустынную мглу и вопреки идеологическому идиотизму и агрессивной серятине делали, что могли, спасали и помогали.
Сокрушенный тоталитаризмом, выжранный молохом сталинщины, золотосеребряный век, притаясь остатками, тихо, шепотно жил в душах и умах этих людей, как живут морозоустойчивые семена в мерзлой почве.
– Все, что вы описываете, чему были свидетелем, что пережили – это ведь и есть реальная психология как таковая, психология в действии.
– Да, конечно – психология конкретных людей в конкретном историческом времени. Психология душевнобольного общества – социальная психопатология, с очень сильно запаздывающим самосознанием. Психология наивности. Психология подлости. Психология духовной катастрофы и выживания духа в условиях удушения.
Нынешнему поколению трудно себе представить эту свистопляску злобного мракобесия, а я еще застал ее свежевытоптанные пустоши с запахом крови и живых исполнителей дел заплечных на сытных начальственных должностях, при титулах и орденах. Дитя предвоенных, военных и первых послевоенных лет, не имея, с чем сравнивать, долго не ведал, среди каких руин родился, вырос и нахожусь; не представлял, сколько великого и прекрасного в стране уничтожено, поругано и забыто, как сам обделен и обкромсан, какой отупленный манкурт, – только смутно догадывался.
Выход из духовного анабиоза – медленный, робкий, оглядчивый, с рывками вперед-назад – начался с середины-конца пятидесятых. Первым вздохом надежды через месяц после смерти Сталина стала отмена приговора по делу еврейских «врачей-убийц». Врачей во всеуслышание оправдали, заодно молча забыли про безродных космополитов, но осадок остался. Дальше – двадцатый противокультный съезд и обскурантизм сталинских наследников, расстрел Берии и опала Жукова, хрущевская оттепель и разгон художников, свержение Лысенко и кукурузная трагикомедия, космический взлет Гагарина и грубая лажа – «Догоним и перегоним Америку», «Партия торжественно провозглашает: нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме», триумф Солженицына, карибский кризис на волоске от ядерной катастрофы… Крепчающий маразм брежневщины, афганская война, вторжение в Чехословакию, процессы диссидентов, арест и высылка Солженицына, высылка Сахарова… Недосостоявшийся Андропов, пересостоявшийся Горбачев… Лихой, мощный, великодушный, но невежественный, самодурственно-хамоватый и спившийся Ельцин, развал Союза, криминальный капитализм, приход новых прагматиков под старую музыку…
Действующий ландшафт бытия. Все это пережито, но не изжито – не осмыслено по-настоящему. Не списано в архивы истории, как средневековая охота за ведьмами в странах Европы, – нет, все еще полуосознанно продолжается и размножается: в людях, в событиях, в душах. «Вчерашний день еще не родился» – сегодняшний еще не настал.
– Но все-таки сейчас совсем другие времена. Уже одно то, что мы с вами можем, не опасаясь, обо всем говорить и писать… Другое качество жизни, другое сознание.
– Но с генами прежнего, весьма ощутимыми. С болезнями прошлого.
– А в науке?..
– И наука наша все еще тяжело больна пережитым. Диагноз, если выразиться по медицински – я говорю, прежде всего, об отраслях, близких мне: затяжной астено-депрессивный синдром с ослаблением мышления и эпизодическими истерическими реакциями – последствие перенесенной тяжелой шизофрении и мозговых травм.
После второй мировой войны главные финансовые, лабораторно-технические и интеллектуальные активы нейронауки и психологии сместились на Запад, и всего более – в Соединенные Штаты и Канаду, пострадавшие от войны меньше всех. А в бывшем СССР, далее России, после недолгого бурного оживления и рывка шестидесятых-семидесятых с попыткой догнать – не так-то легко, жизнь не ждет! – произошел обвал конца восьмидесятых и девяностых годов. Падение производства, культурная деградация. Ресурсная, кадровая и моральная дистрофия большинства областей науки...
– Зато пришло наконец-то самое главное: свобода мысли, свобода слова, свобода исследования и творчества.
– Для исследований и творчества, кроме свободы, нужна мотивированность. Нужно и вдохновение, и материальный ресурс. Нужно финансирование и оборудование, нужна общественная заинтересованность. Туго с этим, новое тысячелетие пока не приносит подъемного рывка. Множество лучших умов России утекло на Запад, и утекать продолжает. Не райское там, за бугром, житье, не царство света, добра и свободы, но все-таки на сегодняшний день более оснащенное и комфортное, более обеспеченное и надежное, чем у нас, пространство для научного поиска и реальной помощи страдающим людям.
Продолжение следует...
|
