История одной макулатурыПродолжение
Начало см. здесь
Человремя, или не всегда хорошо то, что красиво
– Люди, не умеющие слушать, более прочих нуждаются в том, чтобы выслушали их.
– Но кто слушать не умеет, тот ведь и сказать не сумеет так, чтобы быть услышанным?..
Имир и Мири, Домашние Диалоги
– Мы говорили о диагнозах. Для случая со стихотворным вариантом ОМ самодиагноз имеется?
– Графомания натуральная. Острый приступ.
– Но ведь вы уже первыми публикациями убедили и разные редакции, и читателей…
– Публикация ничего не значит. Графоманов и печатают тоннами, и читают массово, и премиями награждают.
Графо-мания означает буквально: письмо-одержимость, неодолимое влечение писать. Но давно уже слово это получило значение расширительное. Есть графоманы-живописцы, графоманы-композиторы, графоманы-певцы, графоманы-актеры, графоманы-кинематографисты, графоманы-фотографы и так далее, не говоря уж о «-манах» устного жанра, «рассказчиках неукротимых». Особый разряд – графоманы-ученые и графоманы-изобретатели. Две самые опасные категории – графоманы-политики и графоманы-врачи.
Не только писать, но вообще – творить, производить, делать что-то можно прекрасно, то есть гениально, можно хорошо, то есть талантливо, можно нормально, приемлемо, то есть профессионально, а можно плохо, негодно, то есть по графомански.
– По пятибалльной системе лесенка у вас выстроилась, от пятерки до двойки. Гений – отличник, талант – хорошист, профессионал – троечник, всего-то навсего?
– Талантливый человек может сделать что-то и гениально, на пять с бесконечным плюсом, и на трояк или хуже. Профессионалу разрешается быть и гением.
– Отличником и сверхотличником?.. Но графоман-то уж точно – двоечник или хуже того, единичник какой-то или нулист?
– Я бы сказал – лишнист.
–?..
– Первый мой литературный наставник, писатель и сценарист Анатолий Шварц в ответ на мой дурацкий вопрос «Как научиться писать?», в смысле – писать хорошо – ответил коротко: «Научись вычеркивать». И добавил: «Написать всякий всякое может. А вот ты попробуй вычеркнуть. Правильно вычеркнуть». Практически то же самое, как потом я узнал, говорил композитор Брамс: «Чтобы создать хорошее произведение, сперва нужно правильно написать много нот, а потом много нот правильно вычеркнуть».
– И писатели-классики многие говорили подобное, и кто-то из великих скульпторов: «беру камень, отсекаю лишнее – получаю нужное»…
– Вот-вот, графоман и отличается всего более неумением убирать лишнее, и нередко это лишнее занимает все или почти все произведение… Может быть уравновешенным человеком с адекватной самооценкой, но не критичен к себе как автору: не способен – или не умеет, не обучен, случай небезнадежный – представить, как его творения воспримут другие.
– Можно ли по тексту произведения отличить необученность от неспособности, непрофессионализм от бездарности? Перспективность, пускай с малыми шансами, от безнадежности?
– Иногда легко, с одного взгляда. А иногда очень сложно.
Главный вопрос: а судья кто? – кто оценивает, кто эксперт? И еще: в каком эксперт находится состоянии?..
Если оценивающий – мастер жанра, в котором ему доверена творческая экспертиза – допустим, известный поэт, читающий стихи неизвестного, – то суждение его о читаемом будет, конечно, весьма весомым. Но будет ли верным – еще вопрос. Творческая сила и оценочно-критическая компетентность взаимозависимы не линейно. Как не всякий хороший читатель способен хорошо писать, так и не всякий хороший писатель – хороший читатель. Есть самостоятельное, великое искусство читать, есть искусство воспринимать искусство.
Новый автор может понравиться или не понравиться мэтру по каким-то личным мотивам, к искусству не относящимся. Может быть, по причине творческой самовлюбленности, сиречь нарциссизма, корифей одобрит только своего подражателя – или, наоборот, по той же причине отринет, приняв за соперника. Может быть, при всей благожелательности не поймет – в силу оригинальности новичка, гениальности, воспарившей за пределы его восприятия. Или просто не в настроении будет во время дегустации продукта, живот будет болеть…
Кто бы ни оценивал, всякая оценка субъективна – через личный вкус и личное разумение, через свой опыт и предрассудки, свое тело и свою патологию, через очки собственной души, с отпечатками ее пальцев.
У Леонардо да Винчи есть любопытный психологический совет живописцу, перескажу своими словами. Если отбираешь среди людей самых красивых, чтобы их рисовать, – советует Леонардо, – учитывай, красив ли ты сам. Если некрасив, не полагайся только на собственное впечатление: хочешь этого или нет, красивыми тебе будут казаться люди, более иных похожие на тебя. (Я тут добавил бы: так будет получаться, если ты себе, несмотря ни на что, нравишься; а если не нравишься, не любишь себя, то красивыми будут казаться люди самые отличные от тебя, твои антиподы). Сам не образец совершенства – поспрашивай других, красива твоя модель или нет, и положись на мнение умнейших и лучших.
– Звучит удручающе, хоть советует сам Леонардо...
– У Леонардо же читаем – цитирую: НЕ ВСЕГДА ХОРОШО ТО, ЧТО КРАСИВО.
Его идеалом была объективность, являемая не только красотой; он понимал, что объективное есть всеобщее субъективное, надличный интеграл личного. Понимал и то, что смертному к этой всеобщности можно лишь более или менее приближаться.
– Как же узнать, графоман ты ли нет?
– Самому человеку этого знать не дано, как увидеть без зеркала собственные глаза или уши. В свой дар можно лишь верить или не верить. А обратную связь – напрасная это вера или оправданная, ложная или истинная – могут дать только люди и время, такое вот зеркало: человремя.
Мой опыт восприятия творчества других, и особенно детей, говорит, что не бывает огня без искр, а искры без огня иногда случаются. Если в человеке скрывается дар, он прорвется и сквозь неумелость. Из беспомощного подражательства, из наивной банальности или сырой невнятицы вдруг сверкнет, как солнышко из-за облаков, живой образ, выпорхнет, как птичка из куста, за душу берущая строчка, пахнёт свежестью… Проблески – не залог раскрытия дарования, не предвестие расцвета будущего мастера, нет, все под вопросом, но если вопрос есть, это уже надежда.
– Почему вы уверены, что преданная огню стихотворная ОМ была произведением графоманским? Неужели лишь потому, что попала на закрытый шлагбаум – не подошла к формату «Эврики» и «МГ»? Разве там не было искр надежды?..
– Может, и были, но пламя еще не разгорелось. Композиция была рыхлой, стихов много слабых. Видеть это я начал недели через полторы после посещения «Эврики» – вышел, можно сказать, из запоя и относительно протрезвел.
– Огромный объем стихотворного текста за столь краткий срок… Трудно представить, чтобы эта свежеиспеченная махина могла быть целиком выдержана на одном уровне. Почему не дали рукописи отлежаться, не оставили себе на переделку или хотя бы на память, а уничтожили?
– Сгоряча. Да и, правду сказать, мне всегда было легче затеять новое, чем домучивать прежнее.
Со стихами дело особое: иным, чтобы прийти в себя – или наоборот, из себя выйти, для стиха это одно – приходится отлеживаться десятилетиями, для других и жизни не хватит. В стихотворной «Охоте…» где-то вспыхивали искорки поэтических находок, а где-то сияла та еще белиберда. Богиня памяти Мнемозина искала кому отдаться, а хитрый герой Интуй, эдакий мозговой Одиссей, пролез к ней через туннель подсознания – и овладел. Гордый рыцарь Адреналин пел вечернюю серенаду Нуклеиновой Кислоте. Академик Павлов на том свете сам попросился в ад, чтобы искупить свой великий грех перед собачьим племенем, и собаки с фистулами желудка бесконечно его пожирали и становились в вечную очередь, чтобы покушать Павлова. Человеческие типажи и характеры уподоблялись прибрежной морской гальке, камням разных пород – а я, автор, их коллекционирую
и топаю каменоломно,
и падаю толпе на грудь –
исчадье каменного лона,
камнелюбивый камнелюдь...
Пожизненно благодарен Людмиле Даниловне за шлагбаум, стукнувший по башке с максимальной мягкостью.
Сколько букв нужно для автографа?
Графомания всечеловечна. Первоисток ее – всаженная в каждую живую частицу жажда бессмертия.
Микрографоман – или, так скажем, семечко или сперматозоид графомана, – тот вездесущий неуловимый автор, который всюду оставляет автограф из трех букв. Миниграфоманы – и те, что хотя бы одной буковкой своего имени увековечиваются на стенах, на парковых скамейках, на лестничных площадках и в лифтах, на скалах, на деревьях, на музейных экспонатах, в пещерах, в общественных туалетах…
Из недр небесных всходит гений,
соединитель поколений,
комета с ледяным хвостом.
Он странен как закон природы.
Он страшен как страшны уроды.
Но есть таинственность и в том,
как хищно маленькие души
вгрызаются в чужие уши,
как, утвердить себя стремясь,
недоумытые поэты
маракают автопортреты
и дарят с надписями грязь,
как недознайки, недосмейки
садятся хором на скамейки,
на стенки лезут и поют.
Везде один и тот же голос,
не отличимый ни на волос:
МЫ БЫЛИ ЗДЕСЬ. МЫ БЫЛИ ТУТ.
Сойдет за славу и позор нам.
Ползем на небо ходом черным,
а сатана играет туш.
Но погодите же… А вдруг вы
прочтете сквозь немые буквы
инициалы наших душ?
О, поглядите же на стены,
они нам заменяют сцены
и трубы Страшного суда.
Ах, как же вы не догадались,
мы были здесь, и мы остались
и остаемся навсегда…
Этот стих, под названием «Автографы» (из большого цикла «Инициалы»), в первой редакции был напечатан в 1989 году в 11 номере журнала «Новый мир», рядом со страницами Солженицынского «Архипелага Гулага».
– Может быть, редакторы-новомировцы почуяли в вашем стихе какое-то родство или параллель гулаговской теме?
– Не знаю, может быть и послышался какой-то эмоциональный аккомпанемент… Стих назывался первоначально: «Перевод надписи на скамейке: ЗДЕСЬ БЫЛ ВАЛЕРА». О потребности в самовыражении – таинственной древнейшей потребности оставлять следы своего пребывания: памятные знаки, метки – свидетельства о себе-в-мире. И потребности в подтверждении своего бытия – обратной связи от самовыражения, хотя бы только воображаемой.
Лев Толстой, повышенно здоровый человек, говорил не раз, что писать нужно только тогда, когда не можешь не писать. Сам писал только так, страдал священной болезнью Grafomania Grandioza. В этом толстовском значении графоманию – как влечение, как НЕВОЗМОЖНОСТЬ НЕ, со всем букетом составляющих ее побуждений, – можно считать праматерью творчества, его энергией, его кровью, его землей. С графомании начинают все.
– Даже Пушкин и Моцарт?
– Даже Господь.
– Бог библейский весьма решительно обходился со своими черновиками.
– У Предвечного, в отличие от смертного, сколько угодно и материала, и сил, и времени для авторедакции. А между двумя смертными, гением и графоманом – разница не только исходно-уровневая, но и темпово-траекторная: в скорости и продолжительности развития. У гения подготовительная, графоманская стадия творческого развития протекает ускоренно – у гениев-вундеркиндов, каким был Моцарт, почти незаметно, молниеносно, – у графомана же растягивается до неопределенности. Гений, пока творит, продолжает расти, меняться и развиваться. Графоман останавливается там, откуда гений начинает. Или еще раньше.
– Как обстояло у вас дело с самодиагностикой графомании после сожжения стихотворной ОМ?
– Слабые, недотянутые куски, включения необработанной породы, моменты неадекватности, расфокусированности, заносы и недоносы обнаруживаю у себя постоянно, по сей день. Нашел в ужасающем количестве уже и при вычитке корректуры прозаической ОМ, чуть было не отказался от публикации. Понимаю теперь, что это нормальное авторское самоедство и что его надобно, как и авторский нарциссизм, в какой-то дозе тоже необходимый, держать в строгом ошейнике. Когда встретил у Евтушенко строчку «я, слава Богу, графоман», шепнул себе полустишком: «я, слава Богу, тоже, и дай мне, дай мне, Боже, не потерявши память, всю жизнь прографоманить»…
Графомарш, или О родстве жизни и анекдота
– Открытому уму доступны послания Вселенной, закрытому – только остатки собственной пережеванной пищи.
– Беда в том, что закрытый ум не ведает о своей закрытости. По его разумению, закрыты другие, а он на прямой связи с Истиной.
Имир и Мири. Домашние диалоги
– На одном из ваших выступлений прозвучал в авторском исполнении сочиненный вами «Марш графоманов». Музыка показалась мне тонизирующей, а слова довольно реалистичными.
– Эта капустническая, слегка хулиганская песенка помогла мне отреагировать одну из «тем жизни».
Вперед, писаки, смело в бой!
Не страшен нам редактор,
швырнем его вниз головой
мы в ядерный реактор.
Припев:
Мы пишем, пишем, пишем,
мы перьями колышем,
бумажный ком становится горой.
На качество не ставим,
количеством задавим,
кто сам себе понравится – тот герой.
(Вариант:
Где не пробьем напором,
свое возьмем измором…)
Буу-дем мы здорово жить,
здорово жить,
здорово жить!
Буу-дем народу служить,
ну а народ, трам-тарарам, воз-даст!
Буу-дем мы звезды тушить,
блям-бам, с начальством дружить,
блям-бабабам, костюмчики шить.
Буу-дем мы водку глушить,
пить графоман, блям, горазд!
Строчи, братва, назло врагам!
Терпеть позор довольно!
Бей рецензентов по мозгам
настойчиво и больно!
Припев
В гробу дубовом, классик, спи,
скрестив на брюхе лапки.
А ты, чувак, пером скрипи,
греби лопатой бабки.
Припев
Дай децибелов, музыкант,
пускай земля трясется!
Кто гений, блям, а кто талант,
начальство разберется.
Припев
Несметной серою волной
накроем мы культуру.
Все наши книжки до одной
сдадут в макулатуру…
Было еще много дополнительных куплетов и вариантов.
– Слова и сейчас в основном годятся, а куплет о серой волне оказался пророческим…
– Сценическая премьера этой юморески принесла мне и радость, и некоторые осложнения. В подмосковном писательском доме творчества «Малеевка», на детском каникулярном капустнике, где присутствовали и взрослые дяденьки-писатели, и их жены, жёписы, как их сокращенно именовали, «Графомарш» театрально исполнил вокально-инструментальный ансамбль, состоявший из разновозрастных писательских деток. Постановочной частью руководила юная Настя Гачева, дочь гениального писателя, философа и культуролога Георгия Гачева. Запевалой работал мой сын Максим. Ребятишки, изображавшие армию графоманов, выходили на сцену с огромными пиками, сделанными из тростника (Макс его наломал в окрестной лощине). «Редактора», в исполнении Насти, нещадно лупили по голове сиденьем от стула, сбрасывали со сцены «в ядерный реактор», а под конец в ритме буги-вуги устроили импровизированную вакханалию:
Эй! Собирайтесь, графоманы,
будем мы писать романы,
и романы, и стихи,
много разной чепухи!
Эй! Налетайте, графоманы,
не забудьте про карманы,
ни к чему нам Божий дар,
если платят гонорар…
Одна часть дяденек-писателей и жёписов весело смеялась и аплодировала. Другая, примерно равная по количеству, сидела с каменными физиономиями: возмутиться изволила, приняв прозвучавшее на свой счет. И без промедления накатала на нас с Максом (он был еще подростком) телегу в руководящий орган Союза писателей. Вменили нам дискредитацию труда советских писателей.
– Вот уж воистину на воре шапка горит. Похоже на анекдот.
– Жизнь часто похожа на анекдот, только не все это замечают.
«Мальчик, позови папу»
– Итак, первая книга вышла в свет, и на утро молодой человек Володя проснулся знаменитым Владимиром Леви…
– Но еще об этом не знал. А когда начал узнавать, долго не верил. А когда начал верить, долго не понимал. Не постигал, за что его так. Проснулся с диким стыдом за сырой, местами дурацкий текст. Ожидал немедленного и нескончаемого позора.
– Но вышло иначе…
– Со временем и до меня начало доходить, почему ОМ разошлась в одночасье, почему хлынул поток благодарностей, исповедей, предложений и приглашений, а более всего – воплей о помощи. Изголодавшийся по душевному слову народ набросился на кусочек неважнецки проваренного, но живого знания о человеке с жадностью последней надежды…
Припоминаю – вечер, довольно поздний. Звонок в дверь. Открываю: за дверью крупный, плотный мужик с каким-то тяжелым мешком. Смотрит на меня вопросительно. Я еще не носил бороды, вид имел юный, неубедительный. Мужик с мягким украинским акцентом, с ласковой настойчивостью просит меня:
– Мальчик, позови папу.
– Какого папу?
– Ну, батю твоего. Который книжку написал, в погоне за мыслями.
– «Охота за мыслью»?
– Ага, во-во. Профэссор Лэви. Позови папу, сынок.
– Гм… Папа спит. Устал очень. Я за него…
– Учишься, да? Тоже в медицину пошел?…
– Ага. На медбрата пока…
– В медицинском техникуме? Это хорошо, молодец. По стопам, значит… А папу кликни, пацан. Мне не долго. Совета спросить надо.
– Папа спит. Крепко спит.
– А… Понимаю. Нагрузка большая. Понимаю, сынок… Очень надо мне с твоим батей поговорить. Приихал к ему я з Карпат. Знаешь Карпаты?
– Знаю. Западная Украина.
– Правильно, молодец, географию знаешь. Батю кликни мне на минутку.
– У меня можно спросить. Может, я тоже… Смогу помочь…
– Та ты ж ще парнёк. Ты ж малой, тебе ще подрасти трэба. Вот твой батя, профэссор, который в погоне за мыслями – вот он да…
Толковали минут сорок – проще было бы, действительно, позвать папу, но папа мой был в это время в отъезде, а никакого другого под рукой не было. Забыл даже удивиться тому, что автора, с физиономическим подтверждением представленного на обложке как молодого и начинающего, читатель все равно держит за умудренного пожилого профессора. В конце концов, я исхитрился дать мужику что-то вроде совета, и он пообещал обязательно зайти в следующий раз и батю моего застать в гостеприимном состоянии. А я пообещал, что в следующий раз обязательно подрасту.
Тому, кого не знаю и люблю…
Счастье без мысли – кредит несчастья, с очень высокой процентной ставкой.
На единицу прироста счастья должно приходиться две единицы прироста мысли.
Имир
Читаем редакционную аннотацию к первому изданию:
Вам не хотелось бы уменьшиться до крохотных размеров, проникнуть в человеческий мозг и посмотреть, что там происходит?
Прочитав книгу психиатра Владимира Леви, вы узнаете:
почему одни люди всегда веселы, а другие грустны,
можно ли изменить свой характер, улучшить память,
труса сделать смелым, а забияку тихоней,
можно ли управлять психикой человека…
Вместе с автором вы попытаетесь разобраться в скрытых, подсознательных механизмах общения с окружающими. А может быть, прочитав книгу, станете лучше понимать своих друзей и научитесь владеть собой, если вам это до сих пор не удавалось...
Наивно, немножко лажово. Во втором издании взялся за аннотацию сам. Получилось не лучше, если не хуже:
Если бы одна книга смогла вместить все о человеке, наверное, отпала бы нужда в книгах. Прочитав эту, вы узнаете о глубинных пружинах настроений и чувств,
о веществах, взрывающих и лечащих психику,
о скрытых резервах памяти,
о гипнозе и тайных шифрах сновидений,
о поисках и надеждах исследователей и врачей…
и о том, что может сделать со своей психикой человек, если сам ею не слишком доволен.
– Целевой адресат редакционного варианта, я бы сказала, еще школьник, подросток. А в вашем варианте – уже взрослый, возможно, с высшим образованием.
– О целевом адресате в те годы я достаточно объемного представления еще не имел. Только после нескольких десятилетий обратной связи могу сказать, что вижу этот многоликий портрет в разных ракурсах и приближениях, как живую, изменяющуюся картину.
– Кто же вас в основном читает?
– Люди всех читающих возрастов, каких угодно профессий, разнообразнейших интересов, всевозможных характеров, всяческого здоровья и нездоровья, разного уровня умственного развития и образованности.
Существенно разделение читающих на искателей помощи и искателей истины. Первые хотят получать от книги душевную поддержку и жизненное руководство – советы, рекомендации, указания, инструкции, рецепты и подобное тому, до сеансов гипноза включительно.
Вторые хотят знать и понимать, осмысливать жизнь и себя в ней. Стремятся к саморазвитию. В книге ищут спутника-собеседника.
Искателей истины, как догадываетесь, значительно меньше. Но разделение не жестко: есть и те, кто нуждается в помощи и руководстве, понимая притом, что помощь требует встречных усилий; что научиться жить можно, лишь развиваясь.
– Наверное, еще меньше тех, кто ищет в книге красоту, эстетическое наслаждение, вдохновение?
– Еще меньше, но есть и эти родные души.
С первого своего рассказика я внутренне обращался к Читателю того уровня, до которого сам дорасти стремился. Обращаюсь к нему и сейчас. Читатель этот может не знать ничего из того, о чем я рассказываю, но выше меня по интеллекту и совести. Такие люди есть, слава Богу.
Тонкие намеки на толстые темы
– Сравниваю два авторских предисловия под одинаковым заглавием «После Павлова», к первому изданию и ко второму. Сказать по совести, и мне, как вашей читательнице, не очень-то нравится стриженый наголо текст второго.
– Мне теперь тоже жаль кое-чего отхваченного, вот этого, например:
Время не подарило этому афоризму долгую жизнь.
«Колумбов! Колумбов всюду!» – так можно было еще писать в XVIII веке, но теперь этот призыв звучит архаично… Ничего не поделаешь, время Колумбов на Земле кончилось. Они ушли в Космос, и это иные Колумбы…
А где теперь Ньютоны, счастливцы науки, где яблоки, сыпавшиеся прямо под ноги мировыми законами?
Миновал и сезон яблок… Увидеть бы теперь, что происходило в голове у Ньютона, когда он смотрел на свое яблоко…
Эйнштейнов! Всюду Эйнштейнов!
Только не в физике… Пусть он теперь явится в биологию, пусть перевернет нейрофизиологию и психологию…
Как запев книги о человеке строки эти годятся, пожалуй, и сейчас. А это вот разбирательство по поводу Ивана Петровича Павлова –
…напрасно употребляют вместе с его именем одно неприятное слово. Словоупотребление всегда условно, но несет иногда существенные смысловые оттенки. Привилось выражение: «учение Павлова». Но ведь не принято говорить: «учение Ньютона» или «учение Эйнштейна»… Слово «учение» не подходит науке. С ним связывается что-то законченное, закрытое, «не подлежащее». Наука как раз подлежащее, а не сказуемое… «Вероучение» – да, но «наукоучения» быть не может...
– это вламывание в открытую дверь, тогда запертую, без сожаления оставляю в том времени, когда «учением» величали государственный идеологический бред. Нобелевского лауреата Павлова свалили в одну кучу с шарлатаном Лысенко, сделали замсталина по мозговой части, обложили его именем, как загонными флажками, психологию и психиатрию… «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно», не забыли еще эту гипнотическую бредовину?..
– Как же этот наезд на сакральное слово пропустили ваши редакторы и цензура?
– Время было уже такое, когда идеологическая паранойя дала трещины. Нередко случалось: прозевают крамолу, а потом вдруг принимают меры, как это вскоре произошло с моей второй книгой – «Я и Мы», после которой я на некоторое время стал автором непубликабельным.
– Наверное, подзаголовок «заметки психиатра» служил защитной пленкой – мало ли чего наплетет психиатр?..
– Подзаголовок этот подвесил начальник «Эврики», завредакцией Николай Алексеевич Лазарев, тертый дядя с гэбэшным уклоном, умевший держать подвижное равновесие между двумя чашами советских издательских весов: идеологическим прессом и читательским спросом. Я согласился и не пожалел.
– А что насчет павловских слов, которые вы сочли достойными быть эпиграфом: «Клиника – эксперимент, поставленный жизнью»?
– Слова точные, на века.
– Почему книгу назвали «Охота за мыслью»? Почему, скажем, не прямолинейное: «Тайны мозга», как ее переназвали французы?
– Я тогда, в 67м, с особой остротой осознал, что мысль начинается с любопытства, перерастающего в любознательность. С детского свободного, неуемного любопытства. Любопытство – это охота за информацией; а любознательность – охота за знанием, святая охота… Нелюбопытному нечего делать в этом мире и не на что надеяться. А любопытный хоть шишек набьет, да удачу найдет. А может быть, Истину.
|
