Утенок находит Лебединое озеро (продолжение)Глава Третья. Продолжение
Вернемся, однако, назад, к маю 1939 года. Мне непременно надо было найти сочувствие своей заклеванной и заплеванной работе, которую я писал «со страстью, почти со слезами», – почти как Достоевский «Бедных людей». Я подошел к Леониду Ефимовичу, рассказал о скандале и попросил его прочесть доклад. Через несколько дней Пинский сказал мне, что и ему, и его другу, Владимиру Романовичу Грибу, работа понравилась, и Владимир Романович берет на себя руководство новой дипломной работой «Бальзак и Достоевский». Бальзак – это было понятно: чтобы ускользнуть от Еголина и Глаголева. Но почему Гриб? Я его лекций не слушал (он читал на западном). Только через 36 лет, в поезде Феодосия – Москва, Лиля Лунгина рассказала мне, что Владимир Романович, прочитав мою работу, не мог заснуть и в 5 часов утра, до метро, пришел пешком с Поварской на Усачевку и попросил уступить меня в ученики. Лиле об этом рассказал Пинский; мне он этого не сказал, чтобы не будить тщеславия.
Я пришел на Поварскую, знакомиться с Владимиром Романовичем. Он запаздывал, а во дворе уже начали собираться друзья – праздновать окончание учебного года. В конце концов, Гриб пришел, но беседовать было поздно; и меня пригласили вместе со всеми в ресторан, на крышу гостиницы «Москва». За столом я оказался между Пинским (слева) и Грибом (справа) – единственный смертный среди олимпийцев. Пинский читал барочное, как он сказал, стихотворение: «Как ножки циркуля вдвоем с тобой мы связаны, мой друг...» (что-то подобное – видимо, в другом переводе – я прочел потом у Джона Донна). Гриб говорил, что хорошее вино должно пахнуть, как цветы. Я вглядывался и вслушивался. Мелочей не было. Все было важно. Утенок попал на лебединое озеро.
Не знаю, через сколько дней (или месяцев) состоялась первая беседа (учебный год кончался. Встреча могла быть или в июне, или в сентябре). Но твердо помню на столе томик Марка Аврелия «Мысли наедине с собой», в издании Сабашниковых. Сразу подумал: значит, нашу эпоху можно принимать только стоически...
Владимир Романович задал мне какой-то вопрос и замолчал. Я проговорил два или три часа, он слушал. Иногда движением губ, жестом, изредка одним словом давал мне почувствовать, что я заврался (увлекся каламбуром, натянутой аналогией и т.п.). Я мгновенно чувствовал, что он прав, что мысль выскользнула из глубины на поверхность. Я иногда прямо вижу мысли в пространстве, как пучки линий, расходящиеся в стороны; трудность заключается в том, чтобы выбрать, по какой линии лучше пойти. Сплошь и рядом запутываешься и только через несколько дней видишь ошибку. Гриб снимал эту трудность, я в его присутствии мыслил начисто, без черновиков. Выходя, мне казалось, что я поумнел на целую голову; без Гриба я снова глупел.
То же самое повторялось во второй и в третий раз (всех бесед было три). Потом я прочитал у Сведенборга, что ангелы говорят без слов, одним движением губ. Я никогда не видал ангелов, но Владимир Романович разговаривал со мной именно так. В течение всех трех бесед мой научный руководитель вряд ли сказал больше 10 или 15 слов (я не считаю, конечно, «здравствуйте» и т.п.). И слова значили не больше, чем движение руки или губ, именно бессловесность отклика давала возможность не застревать на искажениях мысли, неизбежно связанных со всяким словом. Я мгновенно чувствовал, что сбиваюсь в сторону от фарватера, и выруливал поглубже.
Так слушать, как Владимир Романович, мог только человек абсолютно бескорыстный, совершенно свободный от желания сказать свое, ставший одним: слухом. Про такого слушателя есть притча у Чжуан-цзы, об игроке на цине, сломавшем свой инструмент, когда абсолютный слушатель умер. Владимир Романович на всю жизнь остался для меня недосягаемым примером. Я пытаюсь следовать ему и в разговоре с другими, и во внутреннем разговоре с собой (именно тогда я впервые понял возможность глядеть с птичьего полета на потоки своих слов, разбегающихся в разные стороны). Но мне это редко удается.
Сблизившись с младшими лукачистами, я внимательно прочел все, что написали и старшие, то есть Лукач и Лифшиц. Личного сближения, однако, не произошло. Видимо, Лифшицу странной показалась бы сама идея – читать работу «ученика своего ученика». Эта формула всплыла в 1966 году, когда «Литературка» опубликовала мой отклик на его статью «Почему я не модернист», – и яростный ответ: «Осторожно, человечество» (где я был назван пособником фашизма). Какие-то физики захотели устроить диспут. Я сказал: не выйдет, откажется. Через час мне со смехом подтвердили: «Сказал, что не может диспутировать с учеником своего ученика».
При таком безграничном высокомерии Лифшиц прятался от жизни так же, как все обыватели, только на более философский лад. В декабре 1945 года я навестил его в Ленинграде. Он с деланным бесстрастием говорил о каких-то великих исторических процессах, при которых искусство, философия и евреи неизбежно должны пострадать (евреям тогда уже не светило, и Михаил Александрович кончал военную службу в звании капитана). Я почувствовал его готовность примириться с любыми мерзостями, сохраняя при этом брюзгливую уверенность, что всё разумное действительно и всё действительное разумно. И только он, Михаил Александрович, остается обладателем этой истины.
В 1939 году разрыва между Лифшицем и его учениками еще не было, но трещина уже прошла. Всем, кто не перестал мыслить, неудержимо захотелось подвести итог: что же изменилось за пять лет? Помню свою тогдашнюю фразу: всех умных людей пересажали, одни дураки остались. Снижение интеллектуального уровня бросалось в глаза и, может быть, еще больше – снижение нравственного уровня. После пяти лет борьбы за идейность все повторяли: моя хата с краю, ничего не знаю. Это очень сказалось в начале войны.
«Некоторые благородные люди, – говорил Пинский (я почему-то подумал: Гриб!), – относятся сейчас к идеям социализма, как герой Кальдерона к кресту. Ничего не осталось, кроме символа. Фактически поминутно опровергают его. Но может быть, символ спасет вопреки фактам?»
Миф о человеке будущего трещал по всем швам. В 1934 году съезд писателей и «съезд победителей» разлили среди интеллигентов какую-то эйфорию. Почудилось, что эксперимент удался, и вставал призрак нового Ренессанса, призрак всесторонне развитой личности, ответившей на вызов времени, и мираж «бесконечного развития богатства человеческой природы»... Пять лет спустя невозможно было вспомнить это без сарказма. Мы очнулись от лихорадки страха в смирительной рубашке.
«Наша родина – маяк социализма, – повторял Пинский. – Так написано на всех стенах, и это верно. Но где ставят маяки? Там, где скалы, где подводные рифы, куда плыть нельзя!»
Новому настроению никак не отвечала Телемская обитель. Разочарование в (реальном) социализме отталкивало и от Ренессанса. Леонид Ефимович с каким-то болезненным наслаждением всматривался в Испанию XVII века, с ее распухшим бюрократическим аппаратом, сном о всемирной империи и неудержимым движением к тупику и развалу. Это была Испания гротескная, саркастическая, сатирическая – без мистической веры, согревавшей Кальдерона или Эль Греко. От возвращения к Богу Пинский был тогда бесконечно далек; но уже начинался духовный кризис, который в конце концов вернул ему жажду Бога.
Собственно этот кризис начался еще раньше, и гуманистический миф, обновленный Лукачем и Лифшицем, был только отдыхом на пути в Египет. В самом начале нашего знакомства я спросил Леонида Ефимовича: «Почему Вы, такой убежденный марксист, не член партии?» Пинский насупился, помолчал и потом медленно, глуховатым голосом стал рассказывать. В начале 30-х годов он был мобилизован в многотиражку, освещать ход коллективизации. По какому-то делу зашел в деревню возле Балты. Его поразило, как там тихо. Не брехали собаки, не кукарекали петухи. Стал заходить в хаты – там кое-где хрипели в агонии дети и старики. Все, кто мог, ушли – выпросить, украсть, заработать кусок хлеба. Этого ни забыть, ни простить нельзя было...
Все время, которое я знал Пинского, больше сорока лет, он бился, как лев, в клетке, которую сам себе построил. И после мертвой деревни возле Балты и после кошмара 37-го года он еще долго сохранял верность идее – решительно отрицая опыт ее применения. Сперва – оставаясь один, потому что друзья закрывали глаза и не имели мужества смотреть в лицо страшному, потом – оставаясь один, потому что друзья привыкли к обойме Маркс-Энгельс-Ленин-Сталин и выкинули ее сразу всю. «Наш исторический опыт, – говорил мне Пинский, – один из черновиков истории. Почему надо думать, что новый строй сразу найдет свою форму? Капитализм возник после нескольких черновиков. В Италии он провалился, а потом процесс начался заново в Голландии, в Англии...»
Пинский не выходил из кризиса полвека. Это было мучительно, как медленная казнь. Расставание с верой всегда тягостно. А марксизм мог быть верой и верой благородной. Я этому свидетель. Я видел заход кровавого солнца революции, восход которого когда-то приветствовал Гегель.
Кажется, никто из теченцев, кроме Гриба, не шел тогда, в 1939-1940 году, рядом с Пинским, не решился назвать кошку кошкой и мерзость мерзостью. Но Гриб (насколько я угадываю) переживал кризис иначе. Он умел молчать и слушать и непременно пришел бы к созерцанию вечности сквозь время. В Грибе было что-то от зеркала воды, в котором тихо отражается солнце. Я убежден, что он ушел бы от отчаяния в тишину. А Пинский был гений мятежа, вечно что-то сжигавший, испепелявший и сам не перестававший гореть в своей жажде истины. Он остается в моей памяти, как уголь в груди, но это дух огня. То, к чему он в конце жизни пришел, – скорее сознание бесконечной, превосходящей человеческие силы и ум глубины кризиса, чем чудо покоя по ту сторону бури. Человек узнал, как он ничтожен, и в этом познал Бога.
Но я опять забегаю вперед. Распад течения завершился в 1956-м, когда и Лукач отошел от Лифшица (захватили венгерские страсти). В 1939–1940-м, в споре с Фадеевым, все еще были вместе. И я вместе со всеми, несмотря на мои ереси: захваченность Достоевским, любовь к иррациональному и к новой западной живописи, которую Лифшиц презирал. Помню диспут в 15-й аудитории, вмещавшей весь факультет. Против лукачистов выступала Евг. Ковальчик (закрытый референт из свиты Фадеева), Тимофеев и еще кто-то. Им отвечал Пинский. Он был очень мрачен, смотрел исподлобья. Накануне был у него разговор с Лифшицем. «Неужели вы верите в победу?» – спросил Пинский. «Да, Лёня», – отвечал Лифшиц. – «Можете ли вы мне привести хоть один пример, когда дискуссия кончалась против воли ЦК?» Примеров не было, но Лифшиц, как Иван Ильич, считал, что только Кай смертен, а для него, Михаила Александровича, закон не писан. Пинский ждал разгромного постановления и всего, что за этим может последовать, но говорил он смело:
– Нас называют течением. Но что в языке противостоит течению? Болото...
Студенты яростно аплодировали. Не аплодировала только Агнеса. Она (чуть ли не единственная) хлопала Евгении Ковальчик. Я колол Агнесу в глаза этой глистой в юбке, а она чуть не била меня по носу статьей Фрадкина о пособниках англо-французского империализма.
Дружба с Агнесой все же выдержала это испытание. Человек значил для меня больше идеи. Я писал Агнессе с фронта, получил ответ и зашел к ней после войны, приехав в отпуск (кажется, в январе 1946-го). И вот эта встреча оказалась последней. Агнеса была неузнаваемо скованной. Словно от меня веяло морозом; она все время дрожала и не могла согреться. Я ничего не мог понять. Почти незнакомый мне профессор Григорий Осипович Винокур обрадовался, как родному, а старый друг мерзнет в моем присутствии. Почему? Внешне я был совершенно респектабелен. Гвардии лейтенант с орденскими ленточками и нашивками за ранения. Но Агнесса глядела в корень (тогда я этого не понимал, угадываю сейчас). Она не хотела возвращаться к прошлому. Она берегла свое счастье. Своим замороженным тоном Агнеса упредила вопрос, который я задал тогда же, в этот свой приезд, Вовке: Сталин обещал коммунизм в 1965 году. Что он этим хотел сказать? Свободное развитие всех и каждого? От каждого по способностям и т.п.? Вот с этими людьми? Которые по 13 человек валились на одну немку? Вовка поднял свою мефистофельскую рыжую бровь и ответил: к 65-му году он помрет, а как другие будут расхлебывать кашу, ему плевать...
Получив назад Гидаша (почти чудо в 1944 году), Агнесса не хотела вспоминать прошлое. Можно было еще 20 лет дружить с Раей. Рая была достаточно подтянутой. А со мной надо было порвать сразу же, профилактически.
Что здесь решило, только эгоцентризм любви, страх потерять свое счастье? Или еще один страх – камеры 101 (в Министерстве любви)? Чужая душа – потемки, но очень может быть, что ее напугали какие-то вещи, которых она в 1938-м не знала – и узнала позже. То ли в 41-м (она ненадолго была интернирована), то ли со слов Гидаша (он побывал на Колыме).
Агнеса понимала и принимала диктатуру примерно как Маркс, в корнелевско-робеспьерском духе. Революция требует, чтобы Робеспьер казнил своего друга Демулена. Но революция не может потребовать, чтобы оппортунистов затолкали в отхожие ямы и засыпали землей пополам с дерьмом, – как повелел циньский Август (Цинь Ши-хуанди). Революция не может потребовать, чтобы женщин сажали влагалищем на кол, как Мутьянский воевода Дракула, или на ножку табуретки, как сталинские следователи. Здесь проходит грань между римской республиканской диктатурой и деспотизмом.
Маркс ее отчетливо сознавал, но никогда не обозначал, может быть, просто потому, что европейцу, получившему классическое образование, здесь все очевидно. Даже Ленин сохранял какие-то предрассудки, заимствованные из классической гимназии, и различал римских граждан (меньшевиков и эсеров, которых либо расстреливали, либо содержали в политизоляторах) и абсолютно бесправных контрреволюционеров, приравненных к восставшим рабам. Сталин, не изучавший Цезаря и Тацита, всех смешал с дерьмом (в этом, кажется, и заключалась его гениальность). И перед смрадной ямой Агнеса дрогнула. Она сознавала себя римской гражданкой. Она готова была взойти на эшафот. Но не быть заживо погребенной в сортире. Испуг лишил ее стиля, который когда-то так поразил меня. Осталась только пустая форма – инерция стиля.
«Я, пожалуй, достойный человек, – говорит о себе Алексей Иванович в «Игроке», – а поставить себя с достоинством не умею. Вы понимаете, что так может быть? Да все русские таковы... Это только у французов и, пожалуй, у некоторых других европейцев так хорошо определилась форма, что можно глядеть с чрезвычайным достоинством и быть самым недостойным человеком. Оттого так много форма у них и значит».
В 1939-1940 годах дружба с Агнесой начала блекнуть. Я все больше сближался с Пинским и Грибом. Но Гриба ждала ранняя смерть (он умер в феврале от белокровия), а на Леонида Ефимовича и на меня самого и еще на миллионы людей копились бумажки в папках с надписью «хранить вечно». Лебединое озеро оказалось маленькой точкой в огромном заколдованном лесу, где правил злой гений. Величайший гений всех времен и народов.
читать далее
Глава Четвертая
Наплывы
к содержанию электронной версии книги "Записки гадкого утенка"
~~~
Бумажная книга "Записки гадкого утенка"
~~~
Страница автора в Гостином Творе
|
