Вечность плюс человечность

о докторе Альберте Швейцере
отрывок из книги Владимира Леви "Одинокий друг одиноких"

Мое знание пессимистично,
моя вера оптимистична.
Альберт Швейцер

Что может означать такой поворот жизни?.. Человеку за тридцать, эльзасец, живет в сытой Европе, известный миру ученый, профессор теологии и философии, к тому же прекрасный музыкант-органист и музыковед-баховед; преуспевает и процветает, вполне обеспечен, здоров, жизнерадостен, счастлив…
И вдруг идет учиться на врача. С самых азов. Анатомия, физиология. Клиника, хирургия…
А дальше сам себя отправляет работать доктором в Центральную Африку, в Ламбарене, в жарко-сырую джунглевую глухомань, к чернокожим аборигенам, которых косили тропические болезни, нищета и невежество. Они не знали иной помощи, кроме как от своих колдунов, и Швейцера почитали за колдуна приезжего, белого, сильного и доброго.
С нуля строит госпиталь. Оборудует, оснащает, расширяет масшаб, улучшает качество помощи. Врачует и оперирует, лечит людей и зверей. Привлекает и обучает сотрудников. Беспрерывно учится сам. Рабочий день – двадцать часов. Ночами пишет. Не забывает о музыке: играет на завезенном пианино, вчитывается в любимые баховские партитуры…
Средства на госпитальное строительство и лекарства собирает концертными гастролями по Европе: играет на органе, играет чудесно…
Нравственный гений. Немного их: доктор Гааз, мать Тереза, Ганди, Экзюпери, Корчак, Сахаров… Швейцер в этом ряду: мыслитель-практик, соединитель Вечности и Человечности.
Особое счастье, Друг мой, прикоснуться к его жизни – в толк взять, что Всечеловек на земле возможен, Всечеловек – да, это Он!
Читая Швейцера и о Швейцере, словно дышишь озоном, расправляется грудь.
Вот чье одиночество я назвал бы Белым с большой буквы. Одиночество благодатное, одаривающее светом больные одинокие жизни. Одиночество богатыря духа, атлета, неподъемную ношу несущего…
Все ладно в нем было, все целесообразно. Конституция стайера жизненной дистанции: крепко сколоченный крупноносый усатый дядька, с годами превратившийся в кряжистого, загорелого, сурово-веселого деда. Густая всклокоченная шевелюра, долго седевшая. По шевелюре этой одна девушка спутала его с Эйнштейном, тоже Альбертом, попросила вместо Эйнштейна автограф дать, и Швейцер не отказал, воспользовался случаем пошутить.
Два великих Альберта дружили; виделись редко, зато метко, вместе музицировали, один на скрипке, другой на клавишах.
Один дал миру формулу физической относительности, другой – формулу этического абсолюта: уважение к жизни.
(Точный перевод немецкого Ehrfurcht должен быть словом, переходным между благоговейным поклонением святыне и уважением, скажем, к учителю или родителю…)
Мощные нежные руки музыканта, рабочего и врача. Под кустистыми бровями глубокие светлые пронзительные глаза, похожие на глаза Льва Толстого, но покрупней. (Толстого любил и чтил, считал своим жизнеучителем.)
Удивительно сознавать, что я младший его коллега и современник: в 1961 году доктор Швейцер еще работал, а я уже начинал…

Приснилось, что я рисую,
рисую себя на шуме,
на шуме… Провел косую
прямую – и вышел в джунгли.
На тропку глухую вышел
и двигаюсь дальше, дальше,
а шум за спиною дышит,
и плачет шакал, и кашель
пантеры, и смех гиены
рисуют меня,
пришельца,
и шелест
змеи…
Мгновенный
озноб.
На поляне Швейцер.
Узнал его сразу,
раньше,
чем вспомнил,
что сплю,
а вспомнив,
забыл…
(Если кто-то нянчит
заблудшие души скромных
земных докторов, он должен
был сон мой прервать на этом.)
…Узнал по внезапной дрожи
и разнице с тем портретом,
который забыл – а руки
такие же, по-крестьянски
мосластые, ткали звуки,
рисующие в пространстве
узор тишины…
– Подайте, прошу вас, скальпель…
Все, поздно… Стоять напрасно
не стоит, у нас не Альпы
швейцарские, здесь опасно,
пойдемте. Вы мне приснились,
я ждал, но вы опоздали.
(Стемнело).
Вы изменились,
вы тоже кого-то ждали?..
Не надо, не отвечайте,
я понял. Во сне вольготней
молчать.
(Мы пошли).
Зачатье мое было в день субботний,
когда Господь отдыхает.
Обилие винограда
в тот год залило грехами
Эльзас мой. Природа рада
и солнцу, и тьме, но люди
чудовищ ночных боятся
и выгоду ищут в чуде.
А я так любил смеяться
сызмальства, что чуть из школы
не выгнали, и рубаху
порвал, и купался голым…
Таким и приснился Баху,
он спал в неудобной позе…
Пока меня не позвали,
я жил, как и вы, в гипнозе,
с заклеенными глазами.
А здесь зажигаю лампу
и вижу – вижу сквозь стены
слепые зрачки сомнамбул,
забытых детей Вселенной,
израненных, друг на друга
рычащих, веселых, страшных…
Пойдемте, Седьмая фуга
излечит от рукопашных…
Я равен любому зверю
и знанье мое убого,
но, скальпель вонзая, верю
что я заменяю Бога, –
иначе нельзя, иначе
рука задрожит, и дьявол
меня мясником назначит,
и кровь из аорты – на пол…
Стоп-кадр. Две осы прогрызли
две надписи на мольберте:
РИСУНКИ НА ШУМЕ ЖИЗНИ
РИСУНКИ НА ШУМЕ СМЕРТИ

О, истина – это жало,
мы вынуть его не осмелились…
Скрывайте, прошу вас, жалость,
она порождает ненависть.
Безумие смертью лечится,
когда сожжена личина…
Дитя мое, человечество,
неужто неизлечимо?