Лекарство от свободы
28 сентября 2010 г.
Из новой книги «Доктор Мозг: психология психологов»
Два страдания человеческих: зависимость – рабство, от которого не можешь освободиться, и свобода, с которой не знаешь, что делать.
Мало кому нужна свобода как таковая. Нужна, и то далеко не всем, свобода выбора несвободы. Совершившие выбор держатся за свое рабство. Но всегдашний вопрос: выбор это или сработавшее внушение?..
В пятом классе на уроке географии я нарисовал карандашом портрет Сталина в форме генералиссимуса. Нарисовал по просьбе соседа по парте, Саши Гольцева. Потомок дворян, он любил Сталина чистой, сыновне-религиозной любовью. Если бы кто-то ему сказал, что Сталин – мерзавец, подлец и палач, Сашка этого кого-то, наверное, попытался бы тут же убить.
Я рисовал, пользуясь своей фотографической памятью, это было легко: портреты отца народов висели повсюду, впечатывались в мозги. Вот кто успешно лечил нас от свободы. Лекарство действует и по сей день…
Собеседница Ольга Катенкова – Ваш Саша Гольцев – не потомок ли Виктора Александровича Гольцева, известного литератора и общественного деятеля?
– Внук. И похож был на деда: та же купольная выпуклость лба, такие же сближенные, навыкате, меланхолические глаза, что-то страдальческое в мягких линиях рта, подбородка… Был росл, но сложения не спортивного, сутуловат, с серо-бледной кожей, с часто проступающим румянцем застенчивости и испариной на лбу, с почти постоянно влажными руками. Белесые волнисто-жидковатые волосы обещали раннюю лысину…
Сашин отец (которого он рано потерял, причина мне не известна – вероятней всего, репрессирован в 37 – 38 годах) в послереволюционные годы сотрудничал с большевиками, тоже по словесной части. Саша с гордостью показал мне однажды групповую фотографию работников Центропечати, если не ошибаюсь, 1921 года, где его папа сидит рядом с Лениным. Меня поразило тогда, что Ленин, скромно сидевший среди многих людей, казался почти в два раза больше каждого из них, хотя ростом был, как я знал, не велик. Впечатление такое создавалось крупнотой головы. Тогдашней моей религиозной любовью был как раз Ленин, а Сталина я изо всех сил старался, как полагалось, по-пионерски любить, но не получалось. Наверное, потому, что в семье у нас его тихо боялись, а любимый мой дед Аркадий молча глубоко ненавидел, и я это чувствовал.
Портрет Сталина, однако, получился похожим, и я, прежде чем отдать работу заказчику, решился показать ее маме и папе, похвастаться. К моему удивлению и обиде, родители отнеслись к моему труду прохладно и хуже того – с опаской. Отдавать Саше не велели, сказали: рисовать Сталина имеют право только взрослые художники, по особому разрешению. Отобрали портрет, припрятали. Я был очень огорчен, Сашка тоже, но не обиделся. Так и остался у нас в доме этот рисунок. Теперь вот отсканировал его, оставив без обработки, со следами прошедшего времени…
– Вы с Сашей дружили? О дальнейшей его судьбе что-нибудь скажете?
– Мы были дружны с пятого класса по восьмой…
…Всего более сблизила нас неразделенная любовь к двум девочкам, которые жили довольно далеко от наших околочистопрудных домов.
Аля Пахомова, милая русоволосая славяночка, вторая моя детская романтическая страсть, одноклассница двоюродной сестры Тани, жила на Кадашевской набережной, неподалеку от кинотеатра «Ударник». А Сашина любовь, не припомню имя, какое-то необычное, кажется, Ляна… Я видел ее всего один раз – прошла мимо нас, не обратив внимания, Сашка успел только рот открыть и беспомощно поглядеть вослед. Ладная маленькая блондиночка с густыми косами, уложенными вверх, похожая немножко на рысь. Показалась мне очень самостоятельной, решительной и самоуверенной, не в пример Сашке. Жила эта девочка возле Ильинских ворот, как раз по дороге к моей Але.
– Вы с Алей встречались?
– Только один раз. Гуляли по улицам допоздна, взявшись за руки. Весело, упоенно болтали, больше ничего. Обоим за позднее возвращение сильно влетело от родителей…
Не передать, как целительно важно нам с Сашкой было поверять друг другу свои чувства, переживать любовные страдания вместе. Слов для этого много не требовалось. Почти каждый день после школы, надев белые шарфики, высший шик подростковой моды тех лет, мы отправлялись по маршруту «Ильинские – Кадашевская», в безумной надежде и жутком страхе еще хоть разок встретить наших возлюбленных. Две любви на одной дороге, поведшей в разные стороны…
– А что было потом?..
– Каждый из нас, как это и бывает всегда, шел по своим ухабам и взгоркам – совпали пути только на короткое время. У Саши дорожка пошла по наклонной. В родительской семье он был сбоку-припеку; точней, семьи толком не было: мать с отчимом жила неподалеку отдельно, Саша остался с полуслабоумной взбалмошной бабушкой. Мать приходила кормить, проверять уроки и ругать, отчим – редко, но метко – пороть за неуспеваемость. Учиться было невмоготу, тройка была радостью, а четверка праздником. Я как мог помогал: решал за него задачки, давал списывать. Саша не был ни туп, ни ленив, но уроки и домашние задания вызывали у него тормозную судорогу, отчаяние безнадеги, с характерным мимическим признаком: наморщиванием лба и застыло-приподнятыми внутренними углами бровей…
– Брови «домиком»?
– Вот-вот, «омегой меланхоликов» это еще называется.
В восьмом классе Сашу оставили на второй год и перевели в другую школу. Потом бабушка его умерла, мать переехала на другую квартиру и забрала сына к себе. Мы с Сашей виделись еще несколько раз, а потом из-за какой-то ерунды поссорились, Сашка наговорил мне с три короба, я – ему…Я тоже жил тогда в своей меланхолии…
Прости, мой друг, прости. Я ухожу.
Не жалуюсь, обиды не держу,
но каждого зовет своя дорога,
к концу началом легким торопя.
Моей бессильной злости на себя
нам на двоих, как видно, слишком много.
Мы потерялись в замкнутом кругу,
мы бросили друг друга на бегу
из детства в смерть – мы не могли иначе,
но примириться с этим не могу
и все еще себе по-детски лгу,
и ложь во мне взрывается и плачет.
О, мало ли потерянных детей
пришло к разминованию путей?..
(Сонет позднейшей поры, с отзвуком тех подростковых переживаний).
С той поры с Сашей встречался другой мой одноклассник и друг – Яша Эстрин, человек широко общительный, душевно на редкость вместительный. Он и рассказывал мне о дальнейшей его судьбе. Увы, ничего хорошего. Саша становился все более тоскливым и замкнутым. Глубоко запал в какую-то из следующих своих несчастных любовей, однажды пытался покончить с собой. Рано начал спиваться. Связался с уголовной шпаной, угодил в тюрьму. Вышел опустившимся, опять вскоре сел… Умер совсем молодым.
– Как думаете – это было предопределено, такая несчастная судьба? Могло ли быть по-другому? Можно ли было Саше как-то помочь?
– Можно, да некому было. Кто мог тогда Сашкой заняться так плотно, любовно и терпеливо, как следовало бы?… Будь я тогда не самолюбивым мальчишкой, а сегодняшним специалистом – наверное, понял бы, что человечек он депрессивный и чрезмерно внушаемый, в депрессивности своей одинокий, а во внушаемости беспомощный и сверхзависимый. Что у него склад души, требующий особой поддержки уже с детских лет, а ему вместо поддержки достается от мира отчуждение и жестокость. Что предоставленный самому себе в ничего не понимающем и не желающем понимать окружении, живет он в беспросветном аду. Что нуждается в бережной лечебно-обучающей среде, в Понимающем Мире – а иногда, быть может, в каких-то тонких, точно-прицельных лекарствах.…
Все это и сейчас в массовом масштабе ближе к мечте, чем к действительности.
~~~
Прокомментировать запись можно в
Живом Журнале
drlevi
(для зарегистрированных пользователей ЖЖ-сообщества)
Поделиться в социальных сетях
|
