В густом лесу мохнатый зверь живет...
Ну да, живет. Здесь все мохнатое, косматое, запутанное и ... таинственное. И в то же время спокойное. Удивительно спокойное. И покой прибывает, как вода весной. Покой и глубина. Идешь по лесу, а покой прибывает и прибывает. И, наконец, — половодье покоя. — Такое чувство, будто ничего никогда не случается и случиться не может. Все — навсегда.
И тут становится заметным Оль. Старый, добрый, задумчивый Оль, который сидит на дереве ВСЕГДА.
— Здравствуй, Оль.
— Здравствуй, Том.
— Говорят, год прошел, а может, и век, а может, тысячелетие. А мне кажется — ничего не прошло. Все, как всегда. Только... Кто это? Вот его я раньше не видел...
— Ну да, он здесь в первый раз. Это мой друг.
— А кто он такой?
— Спроси сам.
— Послушай, ты кто? — обратился Том к маленькому странному существу, у которого был один глаз, одно ухо и вообще не-понятно было, кто же он — пенек или человек...
— Я кто? — отозвалось существо. — А ты сам кто?
— Я? Я — Том. Меня здесь все знают. А тебя — никто.
— Ну, а я — Половинка. Теперь ты знаешь, кто я?
— Признаться, не очень.
— Ну и я не очень знаю, кто ты.
— Как не знаешь? Я — Том.
— Ну вот, заладил: Том, Том, ну и что, что Том? А дальше-то что? Ты сам-то себя знаешь?
Том пожал плечами.
— Ну, конечно, ты. уверен, что знаешь. Ты ведь такой особенный. Вот в прошлом году сказал: «Да будет свет!» И свет появился. Кто же с тобой сравнится? Одно слово — Том!
— Ну и что, что Том? Эх ты, ничего-то ты не знаешь! Я — особенный?! ...Это я-то?! Да я — никакой! Если я даже что-то сделал в прошлом году, то это как будто и не я сделал. Я совершенно не понимаю, как я это сделал. И если мне придется что-то опять делать, то все сначала. И мне кажется, что ничего у меня не получится.
— Да? Ты ни в чем не уверен?
— Ни в чем.
— Неужели ни в чем, ни в чем не уверен? Но есть же что-то в тебе такое, ну... вечное, в чем ты не сомневаешься?
— Есть. Но это не я, а...
— А что?
— Любовь...
— Ага, значит, ты сам не вечный, а любовь у тебя вечная?
— Выходит, что так.
— Ты так выбрал?
— Да ничего я не выбирал. Так есть и все.
— Ну, а если б тебе предложили выбрать одно из двух: ты сам вечный, а любовь твоя — не вечная, или наоборот? Что бы ты выбрал?
— Какой ты чудак! Я — вечный, а любовь не вечная! Ну что же я такое без своей любви? Ноль без палочки.
— Ну, значит, ты все-таки выбрал. Ладно, иди, мы еще встретимся.
* * *
И Том пошел. Туда, к ней.
Он шел, слегка подпрыгивая и напевая тихую песенку. Удивительную песенку. Он перенял ее у гнома, который сидел у камина, вечно просушивая чулки, чтобы положить в них подарки. Такой славный гном! И песенка его самая лучшая на свете. Если звучит эта песенка, то так и знайте — детство не кончилось. А детство... Детство — это такое время, когда ты чувствуешь, что ты всем очень нужен, ну прямо-таки без тебя люди жить не могут, но ты от этого вовсе не становишься пупом земли. Ничего подобного. Ты даже себя как-то и не замечаешь. Только любовь всех к себе замечаешь. И сам всех любишь так сильно, что всем кажется, что они тоже очень нужны и без них земля не устоит. И людям хочется ходить вприпрыжку и напевать вот эту самую песенку, милее которой на свете нет.
А как хорошо вокруг! До чего же здесь хорошо, в Стране Детства, которую создала Она, его любимая...
— Здравствуй, любовь моя.
— Здравствуй, Том.
— Моя Девочка...
— Твоя очень старая девочка....
— Не все ли мне равно, старая или молодая. Ты же всегдашняя Девочка. Девочка и все. И вот потому-то так необыкновенно хорошо. Твое детство вечное, и наша любовь вечная.
— Да, Том, — вечная.
Но тут вдруг прекратилась песенка и раздалось глухое покашливание где-то совсем неподалеку. Еще минута, и из-за кустов вышел Кот в сапогах, снял свою широкополую шляпу с пером и отвесил низкий поклон Тому и Старой Девочке.
— Прошу прощения — сказал он вкрадчивым баритоном — я знаю, что некорректно вмешиваться в разговор двух любящих, но... я вынужден это сделать. Видите ли, мы хотим покончить с конфронтацией и враждой, которая так долго длилась между вами и моими Господами, между вами и нами. Наступила другая эра. У нас теперь царство свободы, и нам нужен диалог. Я — посланник моего Господина, его тайный и явный Советник. О, мне хоро-
шо известно, что вы называете меня Котом в сапогах. Но мои друзья обращаются ко мне иначе. Они говорят мне: Ваша депутатская неприкосновенность, или Ваша премудрая гибкость. Впрочем, я против этих церемоний. Но я хотел бы, чтобы вы называли меня попросту Советником, а нашего Правителя... Вы бы очень одолжили нас, если бы перестали звать его Крокодилом. Для нас он — Благородный Дракон. Н-да, хм, хмм... И наша Первая леди с ее сияющим жезлом — это Государыня, а не Баба Яга с метлой. Мы наблюдаем за вами столько лет, что нам ли не знать всего это¬го? Но мы решили положить вражде конец и постараться отыскать общий язык. Итак, вы считаете несправедливым, что страной нашей правит не эта вечно юная леди, которая, как вы утверждаете, страну создала, а наш Правитель.
Так вот, я хочу разъяснить вам, что иначе не могло быть, ибо управлять страной должен реалист, а не витающий в облаках романтик. Ну как может справляться с земными делами человек, утверждающий, что есть в мире вечная любовь?
Том заморгал своими огромными глазами, раскрыл рот и так и застыл. И только через минуту-другую прошептал: — А вы что, считаете, что нет вечной любви?
— Хм... Любовь рождается и умирает, так же, как и все мы. Она свободно мир чарует — и так же свободно уходит. Сердце красавицы, как известно, склонно к измене и к перемене, как ветер мая.
— Но все-таки вечная любовь есть — очень внятно и твердо сказал Том. — Уж это я точно знаю.
— Хорошо. Докажите.
— Доказать?
— Да. Да, вот именно, ясными и внятными словами.
— Но... у меня нет слов для этого. Погодите, а можно вам скажет мой друг? Не словами, иначе, но вы поймете! Сейчас, сейчас...
Том подошел к Белому Зайцу с серебряной скрипкой, что-то шепнул ему, и Заяц склонил одно ухо в знак согласия и заиграл. Но как! Как, как можно не понять, что только вечная любовь может рождать такие звуки?! И вот ведь, вот это ли не доказательство? Ведь из звуков этих прямо на глазах рождается самосветящийся мир!
— Вы слышали? Вы видели? — прошептал Том, обращаясь к Советнику.
— Слышал, разумеется. Я не глухой. А что я должен был увидеть?
— Так вы не дослушали до конца, до самосветящегося мира?
— Какого такого мира? Я готов признать, что Заяц ваш — классный скрипач, но что это за выдумки с самосветящимся миром? И вообще, при чем тут вечная любовь? Должен вам заметить, что искусство и жизнь — вещи, не пересекающиеся друг с другом.
— Как не пересекающиеся? А Творец этого мира разве не величайший художник?
— Ну, знаете ли... Величайший художник? И он всех любит? И обо всех заботится? И вы это серьезно? Да посмотрите на этих зайчат, которые созданы для того, чтобы их поедали волки. И на волков, которые предназначены для пуль охотников...
А этот Мышонок с тросточкой и цветком за ухом? Он, конечно, очарователен, но когда кончатся деликатесы, которыми наш Правитель кормит котов, от него останется только тросточка и цветок. Да, пока что котам не хочется есть мышей, но... прошу прощения, по закону природы они их едят и есть будут.
Ну, а люди? Как они убивают друг друга! И как мучаются, умирая от болезней, и молят Бога, а он молчит и все. «Живите, мол, как хотите. Я не вмешиваюсь.» И вы так уверены, что Он есть Любовь вечная и всемогущая?!...
Ах, Том, Том, ну что ты мне скажешь на все это? Эта вечно юная леди всегда молчит. Она не удостаивает нас ответом. Но все-таки пора бы и поговорить. Скажи ты за вас обоих.
Советник отбросил все церемонии, перешел на «ты». Он стал даже каким-то грустным.
А Том молчал.
Советник сухо заметил:
— В свободной стране, где вам предлагают диалог, молчать не следует.
— Да, я понимаю, — тихо сказал Том, — но...
— Ну хочешь, я дам тебе отсрочку до утра? Можешь бродить под звездами в лесу, сколько угодно, хоть всю ночь. Ты ведь это любишь, я знаю. А утром дашь мне ответ. Нам необходимо поговорить серьезно и найти общий язык. Иначе... правда за нами, и вы должны будете это признать.
***
И вот Том снова в лесу. В том самом, мохнатом, глубоком и очень тихом. Сквозь ветки просвечивают звезды. Одна, другая, третья... «О, как их много! И какой от них идет покой! Разве могли бы звезды быть так спокойны, если бы не было вечной любви?» — поду-мал Том и тут же вспомнил про все ужасы, о которых говорил Советник. Про все это он знал, конечно, и сам. Еще как знал! Но вечная любовь в его сердце не становилась меньше, хотя как она совмещается с этим всем, понять ему сейчас было трудно. А ведь надо понять. И надо найти слова.
«А я не могу их найти», — думал Том и ему становилось все тревожнее и тревожнее. «Звездам спокойно, а мне тревожно» — вздрогнул он, и сама собой вспомнилась старая песня:
В небесах торжественно и чудно,
Спит земля в сияньи голубом.
Что же мне так больно и так трудно?...
Вдруг мелькнуло знакомое личико, вздрогнул белый помпончик на зеленой шапочке и раздалось:
А я что-то знаю,
А я что-то знаю,
А я что-то знаю,
Знаю и пою!
— Помпончик!
— Том...
— Ой, Помпончик, ты всегда приходишь в самую трудную минуту. Но сейчас, кажется, и ты не сможешь помочь...
— Ну да, — сказал Помпончик и продолжил свою песенку:
Среди темных веток
Щелочка сквозная,
Загляни — увидишь
Звездочку свою.
— Да заглядывал я... Но звезды так далеко!
— Так, так... Тебе больно, а они равнодушные, далекие и тебе ничего не говорят. Да?
— Ну да...
— Эх, Том. Когда они были внутри тебя, глубоко в сердце, как отражение их в колодце, тогда они не были ни равнодушны¬ми, ни далекими. Но ты оглянулся. Сам из себя наружу выглянул. Вот звезды и стали чужими.
— Как оглянулся? Я не понимаю.
— Ну чего тут не понимать? Оглянулся на Кота и его правду.
— Но как доказать, что его правда — неправда? Ведь он... так убедителен...
— Но у тебя есть правда поглубже.
— Поглубже?
— Ну конечно. Вот у Орфея была одна правда и другая. Одна правда, что Эвридика умерла. А другая, что ее можно воскресить. Только для этого надо войти в такую глубину! Вот он и пошел. Только ему велели не оглядываться. А он оглянулся.
— Да, оглянулся. А разве можно было не оглянуться?
— Можно. И ты знаешь таких, которые никогда не оглядываются. Ты их забыл из-за своей тревоги. Но ведь знаешь ты их, знаешь... Сколько раз ты сидел с гномами у костра?
И Том вспомнил маленьких человечков, которые сидели так тихо, что слышали голос звезд. Они никогда не разговаривали друг с другом и ни с кем на земле. Только со звездами. Так вот что значит не оглядываться!...
— Помпончик!
— Да, Том. Вспомнил теперь, куда тебе надо идти?
* * *
Бывает же так тихо на свете! Так тихо! Потрескивает костер — и ни единого звука. Даже мысли стихают, и вопросы все куда-то деваются. Около костра сидят четыре гнома и подбрасывают поленья в огонь. И важнее этого сейчас ничего нет на свете. Оглядываться по сторонам нельзя. И разговаривать друг с другом нельзя. Иначе пропустишь что-то такое важное! Ведь идет разговор со звездами. Гномы говорят только со звездами. Надо же различить этот тончайший звук в тишине. Звезда окликает гнома — гном ей отвечает:
Только вглядевшийся в мглу,
Плывший сквозь Лету
Складывать смеет хвалу
Жизни и свету.
Только познав в тишине
Вкус асфоделей,
Помнишь, как в тайной стране
Струны звенели.
Пусть расплескал водоем
Зыбь отраженья -
Образ лови!
Только в пространстве ином
Тихое пенье Вечной любви.*
Снова тихо. Снова — тонкий звон со звезды. И — голос второго гнома:
С какой любовью мир творится!
Тварь божья... Как ни назови —
Цветок, деревья, зверь и птица —
Мы все родимся из любви.
Как точно к цвету цвет подобран,
Как, как моя душа к твоей.
Как терпеливо, как подробно
Сплетается узор ветвей,
Как бы трепещущая фраза
Из слов таинственных... И вот,
Минуя мысль, минуя разум,
От сердца к сердцу весть идет.
Все та же. В мире все не ново,
Но вечно предстает глазам
Все та же красота, как слово,
Как знак любви, не видной нам...
Тому показалось, что гном говорил что-то еще, но так тихо, что он не сумел расслышать. Пауза продлилась дольше, чем в первый раз, но вот снова звездный звон и — голос третьего гнома:
О вы, блаженные! Влейтесь в потоки
Воздуха, в струи, текущие ввысь...
Дайте им тронуть, обтечь ваши щеки,
С дрожью раздаться и снова сойтись.
О вы, целители мира! Все стрелы
Гнева и ярости посланы в вас.
В вашей улыбке слеза заблестела,
Светится боль в глубине ваших глаз.
Боли не бойтесь! Вся тяжесть, все горе -
Это земное, оно — для земли.
Тяжкие горы, тяжелое море...
Те деревца, что вы сами сажали,
Выросли, — вы б их поднять не смогли.
Но — эти веянья... Но — эти дали!...**
Какое-то великое дыхание вошло в наш мир, пересекло его. И Том беззвучно заплакал, повторяя про себя: «Но — эти веянья, но — эти дали!...»
Вот из этих далей снова донесся звездный звон, и четвертый гном стал ему отвечать:
Подумать о вечном, подумать о Боге.
Вот здесь, на изломе, вот здесь, на пороге
Пустого пространства, разверзшейся бездны...
Пред тем, как пугливые мысли исчезнут,
Почувствовать, ноги от дна отрывая,
Что бездна — творящая, бездна — живая.
Что бездну, раскрывшую вечные глуби,
Ты больше, чем жизнь эту смертную, любишь;
Что смысл твоей жизни вот здесь и таится —
В огромности этой, размывшей границы.
Вот в этом призыве надмирного рога
В простор, в никуда — порывание к Богу.
И вдруг донесется до смертного слуха
Сквозь пение волн — Рокотание Духа.
И ты ощутишь вдруг блаженную тяжесть —
На грудь твою первая Заповедь ляжет.
Тогда заходи внутрь пустынного храма,
Тогда, наконец, ты поймешь Авраама
И новую жертву в молчаньи положишь
На вечно пылающий жертвенник Божий.
Жертвенник Божий... Что такое жертвенник Божий?
И вдруг глазам предстал Огонь, который пронизывал все, но ничего не сжигал. Это был внутренний глубинный огонь. Все, все, что было вокруг — каждый ствол, каждая ветка, каждый листик и каждая иголка светились изнутри, излучали ни с чем не сравнимое сияние. Все горело — и не сгорало.
И какая непредставимая красота была вокруг! Воистину непредставимая. Ибо представить себе это было невозможно. Казалось, все то, что глаза видели раньше, было только намеком на жизнь. Мир был только частично живым, на малую-малую дольку, а сейчас он ожил ВЕСЬ. Огромный самосветящийся простор был самой вечной жизнью — и вечной любовью: такую нежность
излучало это сияние! Какие переливы!... Сиренево-розовые, зеленовато-белые — они сплетались друг с другом, перетекали одно в другое, обнимались и растекались на сотни струй. И каждая проходила сквозь сердце...
Том плакал, потому что сердце его в нем не умещалось. Оно переливалось через край слезами. О, кто хоть раз вышел за край себя в эту Огромность, в этот Простор, тот, конечно же, пожертвует собой ради Простора — пожертвует своей малой частичной жизнью ради жизни великой, всецелой.
И тут он вспомнил, как когда-то Она, его любимая, вышла одна, совершенно беззащитная — в ночной морозный лес к волкам. С ней была только Ее серебряная, отливающаяся золотом скрипочка — и больше ничего. Стая голодных волков и Она. В сказке все хорошо кончилось, но могло быть совсем не так. И Она не знала заранее о хорошем конце. Она была готова на жертву, потому что знала То, что стоит жертвы. Знала, что есть что-то гораздо большее, чем Она сама.
А ведь эта Огромность, этот Простор тоже чем-то жертвует для нас — ясно почувствовал Том. — О, всем жертвует. Он ведь ЖИВОЙ. Он куда более живой, чем мы — этот молчащий, горящий, самосветящийся Простор. Но Он молчит, потому что слова Он отдал нам. Он видит, но не глазами, потому что глаза свои Он отдал нам. Он обнимает, но не руками, потому что руки свои Он отдал нам. Он все, чем можно видеть, слышать, обонять и осязать, отдал нам. Он ЕСТЬ БЕЗО ВСЕГО.
И мы должны отдать ему все. Это и есть вечная любовь.
Вот это единственное, что я могу сказать. Ничего другого не придумаешь, сколько ни думай.
Только тот, кто готов на жертву, узнает, что такое вечная любовь. А тот, кто знает, что такое вечная любовь, обязательно готов на жертву.
С этим он и пришел на то самое место, где вчера разговаривал с усатым Советником Правителя.
— Ну что, как ты провел ночь? — спросил его зеленоглазый.
— Как я провел ночь? О, если бы вы знали!
— И ты принес мне ответ?
— Да, конечно, единственный, который только может быть
на свете.
— Ну-ну, послушаем...
— Понимаете, мы не какие-то особенные, мы не самые главные. Есть что-то гораздо больше и главнее нас.
— Что?!! — Это раздался голос Правителя, в котором был даже не столько гнев, сколько безграничное удивление. — Больше и главнее нас?!
— Я говорила, я говорила, что Советник наш слишком много им позволяет...
Это сказала Первая леди государства. Не будем уточнять ее другого имени.
— Мои благородные господа — обернулся к ним Советник, — я призываю вас к спокойствию. Наш диалог не кончен. Доверьтесь мне.
— Итак, Том, ты утверждаешь, что есть нечто большее, чем даже ОНИ, — он показал на своих господ.
— Безусловно. Больше, чем все мы. И мы должны быть готовы на жертву ради Этого Огромного.
Правитель и Первая леди о чем-то заспорили с Советником. Но тот, склонившись в низком поклоне, проговорил: «Никаких крайних мер! Никаких эксцессов, Ваши несравненные благородия! В наше время в этих мерах нет ни малейшей нужды. Предоставим ему полную свободу проповедовать.» И, склонившись к уху Правителя, совсем тихо добавил: «Посмотрим, кто его послушает! Хе! Хе! Будьте совершенно спокойны.»
Потом он сказал Тому:
— Ты живешь в свободной стране и говори, что хочешь. Если тебе удастся убедить народ — ты победил и мы заговорим на твоем языке. Ну а если нет, тебе придется заговорить на нашем.
— Хорошо, — ответил Том и повернулся к белому пушистому Медвежонку — своему давнему другу:
— Ты слышал то, что я говорил?
— Слышал, Том.
— Ты понял меня?
— Ну как не понять, Том, но... Выходит, что я должен пожертвовать своей белой пушистой шкуркой ради... Ради чего, Том?
— Мишка, так ты же сказал, что понял?
— Не знаю, Том, не знаю. Ты... какой-то жестокий сегодня.
— Я — жестокий?! Мишка!
— Он совершенно прав — пропела великолепная Пава с огромным синезолотистым хвостом. — Ты считаешь, что есть что-то прекраснее моего оперения?
— О, да! Я видел нечто куда более прекрасное! А кто дал тебе это оперение? Ты хоть раз подумала, что должна Ему что-нибудь дать?
— Не знаю, не знаю. Но скидывать этот наряд и оставаться общипанной курицей я не согласна. О нет, не согласна!
— Том, мне очень жаль тебя. Я тебя понимаю, но я еще не готова на жертву — это сказала маленькая изящная Лань с золотым колокольчиком на шее. — Спроси кого-нибудь еще...
Том спросил Собаку, но она залаяла и огрызнулась. Он спросил почти все население уютных домиков с разноцветными окошками. Спрашивал гномов, людей, птиц и зверей. И то, что было для него таким ясным, абсолютно очевидным, было для них совершенно непонятным и неприемлемым.
Он бы отчаялся, если бы мог отчаяться. Но после того, что он видел и слышал прошлой ночью, отчаяться он не мог. Он только очень загрустил.
— Так, значит, я один? Совсем один?
— А я? — тихо сказал Помпончик.
У Тома потеплело на сердце, но он проговорил: — Ты — это все равно, что я сам, а остальные...
— А я? — сказал Белый Заяц.
— А я? — вставил Гном-виолончелист.
— А еще есть я — сказал маленький Золотой Олень. — Знаете, отчего я золотой? Я бегу за солнечным лучом, ни на миг не отстаю от него. Он меня и вызолотил. Том, я и за тобой побегу куда угодно, хоть на край света и за край!
— Родные мои, — тихо сказал Том, — мы все — Ее друзья.
Ну конечно, мы все — опора друг друга, и у нас есть Она. Но нас так мало! А их — целый мир...
Тогда заговорила Она:
— Да, Том, нас очень мало. Но еще неизвестно, кто сильнее, мы или они. У нас ведь есть ключик, который выведет нас из безвыходности. А у них его нет.
— Какой ключик? — спросил Том.
— Невидимый. Если бы он был виден, он был бы похож на обыкновенный скрипичный ключ. Но он невидим, потому что он внутри нас.
— Что? Что? — послышались отдаленные голоса. — Они говорят о каком-то тайном ключе. Советник, ты проследил?
— Советник, ты в курсе?
— Советник! Ты принял меры?
Советник бегал от одного к другому, вертел хвостом, взмахи-вал шляпой, проделывал почти акробатические трюки и бормотал про себя: «Фигаро здесь, Фигаро там, Фигаро к вашим услугам...» Потом он остановился перед Правителем и сказал, переводя дух:
— Как вы можете беспокоиться, Ваше огненосное благородие? О какой такой безвыходности они говорят? Безвыходность в вашем царстве? Да это просто клевета! Они упорствуют и продолжают говорить на своем языке. А между тем, у нас правовое государство. Мы предоставили Тому равные шансы на выборах. Народ выбрал нас. Скоро это будет закреплено в конституции. Только распорядитесь, пожалуйста, дать больше света. Хотя мои глаза отлично видят в темноте, для церемониала подписания бумаг необходим свет.
— Действительно, что это за полутьма в президентском дворце? — недоуменно спросила Первая леди.
— Какая там полутьма! Полная тьма. Это что такое?! — прогремел Правитель.
В зал вбежали быстрые мышки со свечками в лапках. Но свечки мгновенно гасли одна за другой. В зале нельзя было различить ни зги.
— Раскрыть окна! — воскликнула Первая леди. Но за окнами тьма оказалась такой же густой, как и во дворце.
— Что это такое?! Ведь никто не предсказывал солнечного затмения! И, наконец, почему гаснут свечи?! Что все это означает?! — Правитель неистовствовал. Подчиненные молчали. Вдруг стал доноситься гул с улиц: «Правитель, что происходит? Правитель, — света!» Гул становился все сильнее и сильнее. Стали раздаваться голоса:
— Какой это Правитель! Долой его! Громи дворец! Мы весь, мы темный мир разрушим до основанья, а затем...
— А затем что? — кричали другие. — Правитель сидит в та¬кой же тьме, как и мы. Что с того, что мы разрушим дворец? Пускай сидит там, а мы будем искать выход. Сами будем искать.
Вдруг кто-то выкрикнул: «Пойдемте к Старой Девочке! Она ведь создала нашу страну, она должна найти выход.» «Пойдемте, пойдемте!» — подхватывали со всех сторон.
И оказалось, что во всей стране было только одно место, где оставался свет. Лицо Старой Девочки светилось само собой. Это лицо было ясно видно в темноте.
И Том внезапно понял: никакой мрак не поглотит света Ее лица. Оно самосветящееся. Свет загорается изнутри. Это же так ясно! Перед глазами. Какие еще доказательства нужны? Попробуйте засветиться, как Она — это все, что нужно. В ком есть вечная любовь, тот светится. И никакие договоры и конституции тут не при чем.
Советник стоял растерянный с пером в поднятой лапе. «Слушай, а почему я почти никого не вижу, а тебя вижу? Ты что, тоже светишься?»
— Не знаю. Я не смотрел еще на себя в зеркало. Я только на Нее смотрел. Но я знаю, что мрак имеет конец, а свет — нет. Мрак можно пройти насквозь и исчерпать, а свет неисчерпаем, и Любовь исчерпать нельзя.
Свет между тем стал распространяться, отражаться, расти. Том понял, что попал в царство волшебных зеркал. Он взглянул в огромное зеркало и не увидел себя. Никаких черт, никакой фигуры. Ни-че-го.
Но... эти веянья, но эти дали! И Свет, Свет! Какие просторы раскрылись перед ним! Да зачем же он сам себе, если есть Это?!
И вдруг — следующая мысль: Да ведь это и есть я! Я — то, что меня наполняет. Я — то, что я люблю.
Он отвернулся от Зеркала, взглянул вокруг и вверх и внезапно увидел ночное небо, всё усеянное звездами. Так значит свет вернулся? Кто-то зажег звезды. Он очутился в родном лесу. На большой суковатый ветке сидел Оль. Глаза его мягко и ласково светились.
— А где Половинка? — спросил Том и тут же увидел его и тихо сказал:
— Теперь я знаю, кто я. Я не только Том.
— И ты знаешь, что ничего доказать нельзя?
— Да и не нужно.
— Доказать нельзя, а заразить собой можно, — это уже сказала Она. — Кто тебя полюбит, тот тебе поверит. И если хоть одна душа поверит тебе, это значит ты помог зажечься одной звезде... Одной, а потом другой, третьей...
28 марта 2000
* Р.-М. Рильке. Сонеты к Орфею. Перевод 3. Миркиной.
** Р.-М. Рильке. Сонеты к Орфею. Перевод 3. Миркиной.
|
