к списку эссе
Из глубины холодной смуты. Русская душа в русской истории. Фрагмент из книги "Сны земли". Часть 2
Первая часть здесь
Одной физической географией всего этого не объяснить. Среда – зов; а культура – ответ. Ответы могут быть разные. О важности географического фактора писали в XVIII веке (Монтескье), в XIX (Тэн) и сегодня пишет Георгий Гачев. Но Ортега-и-Гассет, сравнивая ландшафты Испании и Франции, возражал Тэну:
"Нет, засушливым климатом не оправдать испанскую историю. Географические условия фатальны лишь в античном смысле слова... - "судьба ведет, а не тащит". Лучше, наверное, и не выразить характер того воздействия, которое "среда" оказывает на живое существо и особенно на человека. Природа влияет на человека, но как? Воздействие вызывает у нас, как у любого живого организма, ответное действие. Другими словами, изменения, вызванные каким-либо внешним фактором, это следствие, всегда неадекватное причине. "Среда" не определяет наши действия, а лишь возбуждает их; наше поведение не продукт среды, а вольный ответ, самоуправляемая реакция...
Поэтому неправомерно искать "причины" исторических... явлений. В действительности единственная причина, играющая роль в жизни человека, народа, эпохи, и есть этот человек, этот народ, эта эпоха, другими словами, историческая реальность автономна, она - следствие самой себя. Сравнительно с тем влиянием, которое мы, испанцы, оказываем на самих себя, влиянием климата можно пренебречь...
Ландшафт не определяет, произвольно и неумолимо, исторические судьбы. География не тащит историю, она ее лишь подстегивает. Наше безводье – не нависший над нами рок, а стоящая перед нами проблема. Каждый народ сталкивается со своей собственной, порожденной краем, который он заселяет, и решает ее по-своему: один - лучше, другие - хуже. Результат этого решения - современный облик земли" (Дружба народов. 1996. № 8. С. 196-197).
На наших глазах - за несколько десятков лет - облик Палестины изменился, когда там появилось новое население. За 300 лет совершенно изменился облик Америки. Ландшафты Франции или Китая созданы трудом 2–3 тысячелетий. "Географические особенности крайне важны для истории, но не в том смысле, который придавал им Тэн. Это не подоплека, объясняющая народный характер, а, напротив, признак и знак этого характера... Мы смирились с пустыней потому, что она соприродна нашей пустынной душе" (Ортега-и-Гассет. Там же. С. 197).
Какова же русская душа, до всей русской истории? До России, до появления самого слова "Русь"? Это напоминает вопрос, что было раньше, курица или яйцо. О характере восточных славян до варягов мы очень мало знаем. Я обязан Д. Мачинскому замечанием, что им свойственна была несколько повышенная гибкость, приспособляемость к среде. Финны жили в лесах, скифы в степи; только восточные славяне расселились по всему востоку Европы. Но такой же гибкостью отличались и племена банту, подталкиваемые на юг высыханием Сахары, они к XVII веку дошли (одновременно с голландцами) до Южной Африки, приспосабливаясь и к джунглям, и к саванне, и к тем степям, которые мы сейчас называем, на голландский лад, вельдом. Схожи банту с русскими и тем, что умели выживать в рабстве, сохраняя свой особый внутренний мир. Это доказала их жизнь в Америке. Здесь, впрочем, сходство кончается. Различия не буду подчеркивать - они очевидны. Какой-то первозданной подлинности в VII или VIII веках мы не находим. Ни Рублева, ни Достоевского славянское язычество не обещает.
Поиски подлинно русского, начатые славянофилами, заводят в тупик, допетровская Русь носила на себе отпечаток татарщины. Киевская была создана русью в тогдашнем смысле слова, то есть варягами, и греческим православием. Современный этноним русский – имя прилагательное (принадлежащий Руси), попытки заменить его именем существительным - чисто литературные: "русичи" (в "Слове"), "россияне" (у Феофана Прокоповича: "До чего мы дожили, россияне! Петра великого погребаем..."), "россы". Крестьяне еще в начале XX века говорили о себе: мы псковские... мы рязанские.., не решаясь назвать себя рязанцами или псковичами. Именами существительными пользовались горожане (может быть, это знак какой-то древне городской вольности? "Городской воздух делает свободным".). Мужики принимали свою принадлежность городу (или Руси) как судьбу, как неизбежность порядка, установленного кем-то, не ими. Противоположностью тягла был не другой порядок, а бунт или бега, уход к рубежам, в казаки, и за рубежи, в Турегину, в незавоеванную еще Сибирь. Господствовало смирение перед порядком, установленным другими (пополам с ненавистью к этим другим).
Для того чтобы характер человека сложился, нужна известная степень независимости. Этой независимости достигали с бою казаки, сибиряки, староверы. Указ о вольности дворянской предоставил некоторую независимость европейски образованному сословию; но довольно поздно. Достоевский считает решающей чертой русского характера его незавершенность, открытость переменам. С этим связаны, по-моему, периодически повторяющиеся разговоры о русской идее, сейчас опять о ней много говорят.
Импульс русской идеи – чувство незавершенности России и связанное с этим чувство неуверенности в себе, оговорюсь сразу, что незавершенность – не бранное слово. Она может быть эстетическим принципом (у позднего Микеланджело, у импрессионистов, в живописи Дальнего Востока). Оно стало эстетическим принципом у Достоевского, и в общем строе его романа, и в построении отдельных фраз. Писал об этом и Д.С. Лихачев; поэтому упрек в русофобии, готовый сорваться с уст, прошу оставить при себе. Незавершенность деталей связана с волей к целостному разумению и органически свойственна некоторым вершинам культуры (не только русской; но в частности и ее).
Незавершенность можно объяснить – помимо огромности России – ее положением на стыке великих цивилизаций. Франция всегда была в центре латинского Запада, и поэтому вопрос, в чем сущность Франции, как-то не беспокоил умы. А Россия втягивалась то в одну вселенную, то в другую. И возникали сомнения: вокруг какого солнца мы движемся?
Культурный мир, культурный круг, цивилизацию можно сравнить со вселенной; Россия, примыкая то к одной, то к другой, как бы кочует по галактикам. Князь Игорь - на три четверти половец, свободно говоривший на языке своей матери и бабушки; в "Слове" больше тюркизмов, чем галлицизмов у Пушкина, духовная культура Сергия Радонежского и Нила Сорского, Рублева и Дионисия уходит своими корнями в Византию; Б. Раушенбах показал, что "Троица" Рублева строго следует всем постановлениям VII Вселенского собора. Московское самодержавие строилось по татарским образцам, двор Екатерины состязался с Версалем, и писатели XIX века – с Бальзаком и Диккенсом... Как соединить степную волю и византийский канон, татарский деспотизм и европейский дух свободы? Русский человек еще ищет себя, и русская идея – один из путеводителей в этих поисках. Наряду с вселенскими идеями.
Как только русский человек, переодетый в европейское платье, опомнился от шока, начались сомнения, – как это новое, европейско-русское, связывается со старым: византийско-русским, татарско-русским, московско-русским? Что в прошлом было истинно русским? К чему вернуться? Завершение все время относится в будущее, и для этого нужен проект. Когда дом построен, проект сдают в архив. Споры о русской идее показывают, что русский дом все еще в лесах в перестройке. И нынешняя перестройка, после еще одной ломки, вызвала новую волну споров.
Сегодняшние споры – после смерти империи. Смерть требует воскресения. Что-то умерло вместе с империей. И что-то должно возродиться. Но что именно?
Одно из великих духовных событий – узнаванье. Надо узнать ростки нового на старом пепелище, поддержать их, помочь им. Сейчас доброе растет, как морковка, а злое – как сорняк, и за пышным ростом сорняков моркови почти не видно. Наши разговоры о русской идее – попытки мысленно отделить морковь от сорной травы, мысленно выдрать сорняк и помочь морковке. Это еще не действие, но подготовка к действию. И она необходима. Я надеюсь, что когда-нибудь сложится русский стиль (наподобие французского, немецкого, английского стиля решения мировых вопросов), и в этом стиле разговоры о русской идее растворятся, но сегодня они нужны. Я опасаюсь, однако, единственного числа идеи. По одной идее строится утопия, и выходит это всегда боком**. России нужно скорее равновесие нескольких плодотворных идей, диалог идей. Диалог, в котором исповедники разных идей внимательно прислушиваются друг к другу.
Единственно верная, непобедимо истинная идея всегда становится дубинкой, которой били и бьют противников. Плодотворными были не столько славянофильские идеи или западнические, сколько диалог славянофилов и западников. Это подтвердил опыт всех стран, позже России вступивших в поток модернизации и вестернизации. Уклониться от модернизации никому не удалось. Тех, кто пытался это сделать, втягивали в современность силой, превращали в колонии. Но успешная модернизация требует постоянного разговора: что из мирового опыта может стать русским опытом? Что из русских традиций может найти современное воплощение?
К русскому комплексу идей относится еще одно противостояние – интеллигенция и народ. Споры об интеллигенции, о ее миссии, о ее сути неотделимы от судьбы России. Некоторые торопящиеся теоретики уже похоронили интеллигенцию и вбили в ее могилу осиновый кол. Но я думаю, что никуда не подевались русские Гамлеты и Иваны Карамазовы, вопрос о слезинке ребенка и задача датского принца:
Век расшатался. И скверней всего,
Что я рожден восстановить его.
К русскому комплексу идей относится также сознание двуликого Януса: Востока для Запада и Запада для Востока, чувство ответственности за права человека во всех обломках империи и чувство солидарности со всем голодным миром, со всем неудачливым человечеством, не научившимся работать, как японцы.
К русскому комплексу идей относятся и поиски "целостного разумения", сознание своего долга наследников ранневизантийской мысли, создавшей учение о Троице. Это учение осталось непонятым до наших дней. Оно требует современной разработки***.
К русскому комплексу идеи относятся понимание кризиса Запада и вера в способность насытить формы, созданные Западом, новым духом, как это сделали с западным романом Достоевский и Толстой. И вместе с тем – понимание границ своих способностей. Русские творцы могли превзойти своих учителей (как Рублев – создателей канона ветхозаветной Троицы), но они не создавали совершенно новых канонов. Русская культура – скорее дух, чем форма, и попытки создать доморощенные каноны дважды кончались плохо: опричниной Ивана Грозного и ленинско-сталинской утопией.
Сложность положения еще в том, что западная культура, от которой Россия неудачно пыталась оторваться, сама ищет замены сложившихся форм какими-то другими, пригодными для надвигающейся эпохи экологического равновесия и духовного роста. Маркс считал, что роковыми будут экономические противоречия капитализма; однако вопрос встал иначе: экологическое равновесие или смерть. Сумеет ли свободное общество уравновесить перекосы свободы? Перестроиться должен ум, дух. Вспоминается другой мятежный мыслитель прошлого века, Ницше, сказавший о переоценке ценностей (и опять - не угадавший, в каком направлении пойдет переоценка). Без изменения ума, без равновесия деятельности и созерцания, забытого в сутолоке бирж и контор, человечество не найдет внутренний простор во внешне ограниченной цивилизации, упершейся в ограниченность биосферы. Этот переход – для всех наций, но каждая будет его совершать по-своему, используя собственные духовные предания и заимствуя недостающее со стороны (заимствовать можно только то, что перекликается со своим; повлиять можно только на того, кто подготовлен к влиянию, кто идет ему навстречу, как Япония навстречу модернизации; на закрытое сознание ничто не влияет).
Особая трудность нашего положения в том, что с Запада, наряду с глубокими и плодотворными веяниями, идет поток мусора, что диалог с ищущей мыслью подменен подражанием самым пошлым чертам западного образа жизни. Разлетелась в дым надежда, что многопартийность и рынок, как только их введут, сразу подарят нам хорошую жизнь. Ни многопартийность, ни рынок не создают этических норм открытого общества, без которых выходит не Северная Америка, а Колумбия. Кадры, привыкшие лицемерить и все подменять, сумели подменить и новшества. Недаром русский народ с древности боялся подмены. Одна из важнейших современных идей – "исправление имен", восстановление подлинности каждого человека, каждой общественной должности (Конфуций выражал это так: чтобы отец был отцом, а сын сыном...).
Невозможно устранить яды, которые вырабатывает рынок или политическая борьба; но нужны противоядия. Невозможно устранить постоянное расширение цивилизации, возникновения нового, нарушающего равновесие, но надо постоянно уравновешивать перекосы. Бескорыстное действие, вдохновленное "целостным разумением", – тоже одна из традиций, которые ждут возрождения, один из обликов "русской идеи".
Сосредоточение на мысленном образе русской идеи истинно, если понимать его как знак вечной незавершенности, вечного порыва по ту сторону достигнутого, по ту сторону временных, мирских форм, к тем духовным формам вечного кружения вокруг незримого центра, которые удивительно угадал Рублев в своей "Троице". Однако этот порыв становится ложным, как только идея жестко, однозначно сформулирована.
Я снова вспоминаю роман Достоевского. Видимая небрежность, незавершенность в обрисовке характеров, жестов, в построении фраз ("небрежение словом", как выразился Д.С. Лихачев) здесь интуитивно осознаны как структурный принцип, как перенос акцента с отдельных фигур, с частностей на бегло намеченное движение к Целому (целое нельзя дорисовать!), на становление целого, бытия которого в мире вещей нигде нельзя выстроить, только в мире символов. Однако очень важно, что роман Достоевского достигает известного уровня структурной цельности – и очень высокого уровня. Девочки-школьницы читают про мир, мальчики – про войну, разрывая "Войну и мир" на части. "Преступление и наказание" так разорвать нельзя. Его или дочитываешь до конца, захваченный могучим духом, или отбрасываешь, не выдержав напряжения. При переносе этих идей в мир политической истории можно сказать, перефразируя Зиновьева в спорах о социализме: Россию нельзя построить, можно только строить. У нас очень долго и может быть никогда не будет раз навсегда принятой конституции, наша конституция должна и будет меняться, но это не значит, что можно жить, наплевав на конституцию, на договоры, шагая вперед так, как мы перешли от СССР к СНГ.
В 1972-1974 гг., работая над эссе "Медный всадник", я высказал предположение, что, возможно, именно после Петра (которого славянофилы очень не любили) завершится образ русского человека и русской культуры, – "после византийских и татарских недоделок" (за эту фразу мне сильно досталось от почвеннической критики; ср. Вестник РХД № 125). Сегодня я думаю, что и Петербургский период остался "недоделкой". А византийские и татарские корешки не совсем сгнили и дают новые росточки.
В терминах теории цивилизаций, до сих пор не совсем ясно, что такое Россия: не вполне сложившаяся нация европейского типа или не вполне сложившаяся цивилизация, нечто сравнимое с Западом, Исламом, Индией, Китаем?
Поясним, прежде всего, что цивилизация, в этом контексте, – особый термин, предложенный Тойнби, чтобы найти простой рациональный подход к устойчивой коалиции культур. Тойнби определяет "цивилизацию" операционалистски, исходя из последовательности работы историка. Это "наименьший блок исторического материала, к которому обращается тот, кто пытается изучить историю собственной страны" (Цивилизация перед судом истории. М.–Пб., 1995. С. 133–134). К Англии определение подходит: все ее связи, до Великих географических открытий, ведут только в Европу. Однако клубок связей, без которых нельзя себе представить Россию, втягивает и Византию, и степь (домонгольскую, монгольскую, татарскую), и Запад. Между тем в "Постижении истории" (М., 1991. С. 33) Тойнби называет византийский мир, мир ислама (в который вошли татары) и Запад тремя разными цивилизациями. "Наименьший блок исторического материала" совпадает с "цивилизацией" только в том случае, если мы изучаем страну, никогда не выходившую за рамки одной цивилизации, а не страну на перекрестке культурных миров (Россию, Индо-Китай, Тибет и т. п.). Что же такое Россия?
Шпенглер презрительно относит русских к "туземцам" (хотя и с белой кожей); однако он нехотя допускает возможность торжества какой-то евразийской цивилизации в трагическом финале истории: "Культуры растут независимо друг от друга и одна за другой двигаются с Юга к Северу. Фаустовская, западноевропейская культура, быть может, не последняя, но она, наверное, самая насильственная, страстная, трагичнейшая в своем внутреннем противоречии между всеохватывающей одухотворенностью и глубочайшей разорванностью души. Возможно, в следующем тысячелетии, где-нибудь между Вислой и Амуром, запоздало явится ее бледный наследник..." (Культурология. XX век. Антология. М., 1995. С. 481).
Тойнби обычно видит в России продолжение православной византийской цивилизации, а иногда – начало самостоятельной цивилизации, выросшей из византийского корня. Я пытался разработать несколько подступов к проблеме России (не подводя общего итога): 1) как культуры на перекрестке культур; 2) как культуры вестернизированной; 3) как культуры, трижды подвергавшейся грубой ломке (в процессе отатаривания, европеизации и советизации); 4) как культуры, склонной к периодическим взрывам; 5) как культуры-луковицы, живой только в целом, хотя отдельные пласты в этом целом плохо ладят друг с другом, и постоянно возникает искушение отбросить наносное, добраться до подлинного православия или подлинного язычества... Что, по-моему, было бы смерти подобно. Или, во всяком случае, не менее ужасно, чем ленинско-сталинская попытка отбросить все устарелое, архаическое и шагнуть в светлое будущее****.
Вестернизация России в XIX веке так глубоко захватила верхний культурный слой, европейское было так гениально, так творчески переработано в стихах Пушкина, в романах Достоевского и Толстого, что дореволюционную Россию (или, по крайней мере, дореволюционный верхний слой) можно было считать своеобразной частью Европы. Сама незавершенность русской культуры была творческим вызовом. Гении литературы с этой задачей справились, политического гения Бог не послал; по крайней мере, – доброго гения. И сейчас, после социалистического эксперимента, все открытые вопросы встали заново.
Можно привести простые, рациональные причины наших современных неудач. Сравнительно с Польшей, эксперимент длился на целое поколение дольше. Люди, помнившие нормальную жизнь (до прыжка в утопию), просто вымерли. Второе: в старых границах Советского Союза было ликвидировано крестьянство, почти весь слой людей, любящих землю и сельский труд. И третье: наше рабство было увито лаврами... Национальное чувство тянет поляка вперед, русского – если он не найдет нового образа России - назад к сталинским победам. Все это так. Я приводил свои аргументы в декабре 1990 г., на восточноевропейском семинаре Университета во Франкфурте-на-Майне, и, кажется, убедил аудиторию. Но передо мной самим остался вопрос: как объяснить саму Октябрьскою революцию, саму советскую власть? А.И. Солженицын склонен подчеркивать "интернациональные силы русской революции". Я – в "Снах Земли" (Париж, 1984) – подчеркивал русский безудерж...
Что касается "интернациональных сил", то здесь надо различать четыре разных значения "интернационального": 1) иностранная оккупация; она была – но не на стороне революции. 2) участие в войне бывших военнопленных. Отдельные венгры и австрийцы служили в частях Красной армии, а целый корпус чехословаков воевал на стороне белых и в 1918 г. чуть не переменил в их пользу весь ход Гражданской войны, 3) участие инородцев. Здесь есть вопрос, не поддающийся однозначному решению: в какой мере они обрусели? Если Фрунзе иностранец, то кто такой Врангель? Если корсиканец Наполеоне Буонапорте мог стать императором французов, то чем хуже Сталин? И так ли сильно "иерусалимский дворянин" Троцкий отличается от "симбирского дворянина" Ленина (беру оба термина у Шульгина)? Я не отрицаю проблемы, о которой очень интересно писали Г.П. Федотов и Даниил Андреев, я только ставлю ее на свое – второстепенное – место; 4) усвоение иностранных идей. Но именно в характере этого усвоения и сказался русский безудерж. Так же как французcкий максимализм сказался в заострении идеи английского просвещения. Мы не привлекаем виконта Шефтсбери к суду над якобинским террором. Хотя роковая идея, что человек по природе добр (а не отягощен первородным грехом), была высказана в Англии до Руссо... который уже давно на скамье подсудимых:
Это все революции плод,
Это ее доктрина.
Во всем виноват Жан-Жак Руссо,
Вольтер и гильотина.
(Гейне)
Если человек по природе добр, то надо каленым железом прижечь язвы цивилизации. Ад вымощен благими намерениями, террор подготовлен гуманизмом. Но не всяким! Решает не идея, а демоническая захваченность идеей, в том числе религиозной. Террор св. Ирины, восстановившей почитание икон, унес 100 000 жизней иконоборцев (об этом писал Шарль Диль). Тридцатилетняя религиозная война уменьшила население Германии втрое...
Сейчас есть опасность осатанеть, увлекшись идеей нации. Но что такое нация? Это именно идея. Много раз менявшая свой смысл.
Слово "нация" обрело современный смысл в XVIII веке, когда произошел переход суверенитета от короля к народу. Народ-суверен надо было как-то назвать, и из средневековой латыни вытащено было слово "нация" (когда-то оно означало землячество студентов в Сорбонне). Одновременно вытащены были слово "просвещение" (раньше оно значило распространение христианства) и слово "интеллигенция" (первоначально – одна из способностей разума, с конца XVIII века – слой просвещенных в отличие от непросвещенных). Сдвиг в значении трех слов обозначил переход к Позднему Новому времени (после промышленной революции в Англии и политической – во Франции), переход от абсолютизма к конституционному парламентскому режиму (то есть своего рода общественному договору), в России в это время были матушка Екатерина и Емельян Пугачев. Русская верноподданность держала на себе великую империю, русский бунт рушил ее.
Между тем слово "нация" и идея нации стали двигаться на Восток. В Германии и Италии они не нашли готового централизованного государства и стали лозунгом войны, в ходе которой такое государство было создано. Дальше на Восток и Юг лежали разноплеменные империи, в которых становление новых наций-государств означало разрушение прежних связей. На первых порах идея нации обернулась здесь национальностью, утверждением своего этнического бытия без собственного государства. Этот путь был наиболее последовательно пройден в Австро-Венгрии, с ее политикой культурной автономии. Однако в критический миг национальности захотели стать нациями и империя развалилась, потом та же судьба постигла наследников Австрийской империи – Югославию и Чехословакию.
По пути национальной автономии пошел и Советский Союз. Отсюда советское понятие "национальность". В старой России такой правовой категории не было, в паспорте записывалось вероисповедание. В Западной Европе национальностей в советском смысле нет. Национальность тождественна гражданству. Гражданин Англии – англичанин, так же, как (по наполеоновскому кодексу) ребенок, рожденный в браке, имеет своим отцом мужа. Физическое отцовство в обоих случаях не существенно. Даже в лагерях расистской Германии национальность была тождественна гражданству; слово "еврей" записывалось в графе "состав преступления". Выходило примерно так: фамилия Рабинович, национальность - поляк, состав преступления - еврей. Об этом рассказывает уцелевшим узник, литовский профессор Балис Сруога, в своей книге "Лес богов" (Вильнюс, 1958).
Однако метаморфозы нации не кончились в Австро-Венгрии, Турции и России. Дальше на Юге и Востоке слово "нация" стало обозначать в одном случае - целую цивилизацию (Индия), в другом - племя (Лесото). Общеиндийский патриотизм называется национализмом (в положительном смысле слова), а стремление некоторых сикхов или тамилов обособиться – коммунализмом. С этой точки зрения, советский Союз - тоже нация. Но Индия, так или иначе – единство. Она может объединяться в большое государство, может дробиться на десятки государств, духовное единство Индии от этого не изменится. Оно продержалось более трех тысяч лет. А что связывает Грузию, Галицию и Латвию? Идея коммунизма, захватившая какую-то часть населения. Нет коммунизма – нет и Союза. Не только "нерушимого", но и союза славян. Для галицийцев русские – иностранцы, и Украина, воссоединившись с Россией, оттолкнет свой собственный запад. Вглядываясь в поведение эмигрантов, Федотов еще в 40-е годы признал, что Украина потеряна. В тесном союзе с Россией может жить Белоруссия, а другие республики по мере выгоды. "Муж любит жену здоровую, брат сестру – богатую", говорит поговорка, которую где-то вспомнил Солженицын. Будет Россия одним из центров мировой культуры – не позабудется и в Ташкенте русский язык.
Пока в России очень сильна национальная озабоченность, то есть такая захваченность этническим интересом, действительным или мнимым, которая делает невозможным понимание чужого интереса и провоцирует конфликты. Однако для понимания отдаленных перспектив стоит поразмышлять - к какому типу относится русская культура. Мне кажется, Россия не вполне нация в классическом европейском смысле слова, не постоянный участник европейского концерта наций в течение тысячи лет, а участник "приходящий", вроде ассоциированных членов Европейского сообщества. Вместе с тем Россия только воображала себя самостоятельной цивилизацией, "Третьим Римом". В русской культуре живут византийский импульс, византийское наследство, но это наследство никогда не было полностью принято и освоено. Да и вообразить это трудно. Византийская неподвижность раз навсегда достигнутых норм и динамическая современность несовместимы. Создать новый культурный мир? Но на это нужны долгие века. Нельзя изготовить столетнее вино за 2–3 года. Россия остается культурой "перекресточной", обреченной на поиски синтеза, может быть всемирного, но в очень туманной перспективе и скорее всего в перекличке с другими центрами процесса.
Перекресточные культуры очень различны, но есть одна черта, одно противостояние, которое можно проследить сквозь все примеры - противостояние открытости и закрытости. Пример господствующей открытости, переимчивости – Ява. В 1966 году я выдержал ожесточенный спор, пытаясь доказать, что в Индонезии нет ничего прочного, что 2 миллиона коммунистов здесь ничего не значат и могут исчезнуть, как дым, как тень в яванском театре теней. Я не знал, что через полтора месяца состоится путч, что он провалится и 400 тысяч китайцев и коммунистов будет вырезано. У меня вообще не было никакой современной информации. Я исходил из истории религии на Яве, из поразительной легкости, с которой здесь попирались старые святыни; и буддизм сменился шиваизмом, а шиваизм исламом.
В Восточной Бенгалии мусульманские завоеватели разрушили цветущую буддийскую культуру, вырезав монахов и оставив мирян без наставников. Это понятно, но на Яве достаточно было нового индийского уровня престижности верований. Какое-нибудь яванское княжество, искавшее предлога для войны, подымало знамя новой веры и вместе с ней утверждало свою власть, при этом прошлое стиралось полностью, сохраняясь только на уровне фольклора, в сказках, в народном театре.
Противоположный пример – Тибет. За относительно короткий срок (в несколько веков) здесь были восприняты две великие культуры, индийская и китайская, и создан органический сплав, настолько совершенный, настолько своеобразный, что я назвал Тибет субэкуменальным узлом, зачатком культурного мира. Но слишком поздно! Не оставалось, кого обратить в ламаизм, кроме монголов. Становление культурных миров совершилось в Осевое время (примерно 2 тысячи лет тому назад ± полтысячелетия), и развитие этих миров шло дальше. Между тем Тибет застыл в достигнутом совершенстве, перестал развиваться, и стал легкой добычей Китая. Принципиально так же можно истолковать гибель Византии, растерзанной "варварами". Таков итог "отстойника", о котором мечтал Солженицын для России, итог остановки в развитии.
Третий пример – Япония: чередование открытости с закрытостью с эпохами переваривания чужого в свое; в динамике русской истории можно найти сходство и с Явой, и с Японией. Периодические смуты, целые периоды саморазрушения напоминают скорее Яву, московское самодержавие - аналог сёгуната Токугава. Впрочем, аналогия неполная. Подобно сегунам, великие князья и цари московские спаяли враждующие княжества в единый народ; но они не устроили в каждой деревне школу. К середине XIX в! половина японцев была грамотна (правда, это относится только к японцам, не к японкам). Россия преодолела рубеж 50%-ной грамотности только в советский период закрытости.
Еще важнее другое различие. И Япония, и Ява – островные культуры; оборону их рубежей взяло на себя море. У России нет никаких естественных рубежей и никакой защиты от вторжений, кроме простора, в котором завоеватели тонут. В истории Японии преобладает развитие характера, в истории России больше чувствуется судьба, удары извне, навязывавшие примитивную сверхцентрализацию. Но сегодня Запад не агрессивен, возможная угроза с Бостона - не раньше, чем через 20-30 лет. У России есть время, чтобы выйти из хаоса без возврата к деспотизму, удастся ли воспользоваться передышкой? Это открытый вопрос. Перекресток цивилизаций, широта русских равнин, удачное или тяжелое окружение – только вызов; ответ рождает свобода. Однако эта свобода ограничена мировым времени, в которое мы живем. Запад вышел за рамки Запада. Идет становление мирового концерта культур, подобного по своей структуре европейскому концерту, но охватившего весь земной шар, все культурные миры. Япония уже стала "мировой нацией", не теряя своих дальневосточных связей, но и не ограничиваясь ими более. Россия может стать одной из таких мировых наций, так и оставшись на полдороге между нацией в узком смысле слова, европейской нацией, и наследницей Византии. Это реальная перспектива. Остальное (русский "отстойник" на северо-востоке, евразийская цивилизация и т. п.) - утопии. Впрочем, мы имели случай убедиться, что на несколько десятков лет утопия может стать реальностью. "Идея, овладевшая массами, становится материальной силой" (Маркс). А потом рушится.
____________________
* Rilke R -М. Ubег Gott. Zwei Briefe. Main-Leipzig, 1996 S. 14-15.
** Мое эссе "Однониточные теории" было напечатано в "Апреле", № 7, под заглавием "Конец идеологии".
*** Ср. статью "Троица Рублева и тринитарное сознание", а также "Иконологическое мышление" в моей книге "Выход из транса".
**** Подробнее см. в моей книге "Выход из транса" и в статье "Разрушительные тенденции русской культуры" - Новый мир. 1995 № 8.
Из книги "Сны земли", Москва, РОССПЭН, 2004
Первая часть здесь
|
