к списку эссе
Ислам Орианы Фаллачи и ислам Петера Воге. Часть первая
Вторая часть здесь
Эти книги написаны на двух концах Европы, двумя людьми, очень непохожими друг на друга: страстной по натуре итальянкой, ошеломленной уродствами мусульманского экстремизма, и спокойным, рассудительным норвежцем, другом многих “евромусульман”, с некоторыми из которых он меня знакомил. Он внутренне убежден в жизнеспособности Европы, в способности евромусульман к ассимиляции и рисует картину контакта культур, ставшего кризисным из-за лихорадочного темпа истории и разных часов на разных континентах, но в принципе допускающего мирный диалог. Этот диалог совершенно немыслим в глазах Орианы Фаллачи. Европа и в особенности Италия кажутся ей подобием Древнего Рима, бессильно падающего к ногам сплоченной, монолитной орды варваров.
Книга Орианы Фаллачи обладает всеми достоинствами и недостатками страстной односторонности. Она написана ярко, талантливо – но вся подчинена одному впечатлению: ужасу от падающих на ее глазах башен Манхэттена. Она не убеждает, а заражает. На один стержень нанизывается все остальное, и облик ислама сводится к одному его аспекту: к попыткам, время от времени, вогнать действительность в прокрустово ложе утопии, к идеализированным нравам четырех первых халифов.
Общество ислама задумано Мохаммедом и до некоторой степени осуществлено как твердый порядок, регламентированный Богом и его пророком. Однако общественная жизнь растет, меняется, ее нельзя целиком втиснуть в предписания. То, что кое-как удавалось в пустынях Аравии, не выходило в Багдаде и в Дамаске. В больших городах шел диалог культуры пришельцев с культурами побежденных, расцветали новые формы поэзии, укоренялись философия, наука, и все это вызывало нарекания стародумов, как бuда, нежелательное новшество, ересь. Это движение, салафийя, веками оставалось внутри государств ислама, время от времени вызывая взрывы фанатизма, жертвами которого стали мистик ал Халладж (святой для суфиев), поэт ибн Бурд и другие.
Иногда варвары-неофиты, усвоившие букву ислама, обрушивались на цветущие царства и искореняли бuду. Так было в мавританской Испании, которая дважды становилась жертвой берберов. Сперва ее завоевали аль-Моравиды, но они довольно быстро цивилизовались, и тогда их смели аль-Мохады. Ибн Халдун, живший в XIV в., построил на этом всеобщую циклическую теорию цивилизаций, но третья волна варваров пришла с севера, с религией любви и делами веры (ауто да фе), когда еретиков передавали светским властям, чтобы они поступили с ними по возможности кротко, без пролития крови. Для пущей кротости в потаенные места тела, перед костром, набивали серу. Я познакомился в Барселоне с женщиной, предки которой бежали от этой огненной любви в Тунис, под защиту шариата.
В Средние века мусульманский Восток был и цивилизованнее, и терпимее, чем Запад, во всяком случае до X в., отчасти и до XII. Что касается арабской энергии распространения, то она выдохлась еще до монголов. С тех пор они покорялись чингизидам, тимуридам, сельджукам, османам. Правда, полковнику Лоуренсу удалось вдохновить некоторые арабские племена осадить Мекку. Но общим делом всех арабов (не говоря уже о всех мусульманах) этот эпизод Первой мировой войны никогда не стал. Занозой в арабском сознании стал только Израиль. В стереотипном мышлении туркам положено побеждать, истреблять непокорных и т.п. За долгие века это стало привычкой. И сейчас мировая совесть вяло реагирует на насилия турецкой военщины над курдами. Другое дело – израильская военщина. Это бuда, новшество, этого не должно было быть. И мировая совесть, под влиянием арабского чувства бuды, чутко откликается на любой инцидент. Все борцы за права человека на стороне попранного арабского достоинства.
Израиль поздно начал. Европейцы укоренялись на всех континентах несколько веков, при случае полностью истребляя местное население, и это было всего лишь издержками прогресса. А флаг со звездой Давида был поднят через год после того, как Юнион Джэк был спущен в Дели. Худшего времени нельзя было придумать. С точки зрения Азии и Африки Израиль шел вопреки истории. Все аргументы за его создание – в Европе. Арабская совесть не была ранена холокостом, для арабов это чужая беда, они не склонны расплачиваться за грехи немцев. Было бы справедливее устроить новый Иерусалим в Берлине или Гамбурге. Вместо этого европейские колонизаторы вышвырнули свою проблему на Ближний Восток, к подножию мечети Омара (золотой купол ее бросается в глаза, когда подходишь к стене плача).
Эта израильская заноза несомненно сыграла свою роль в том, что Арабский Восток, дремавший много веков, вдруг стал “пассионарным”, вошел в состояние полубезумия, начавшееся в России в 1917 году и с тех пор обошедшее Италию, Германию, Румынию, Кубу, Никарагуа, Китай, Вьетнам, Кампучию… Общая черта всех этих движений – неспособность вынести бuду, сыплющуюся из ящика Пандоры, ускорение истории, переворачивающее старые порядки и создающее хаос, которым пользуются спекулянты экономические и политические, торговцы светлым будущим. Возникает идея ликвидировать противоречия развития (по крайней мере, антагонистические, то есть особенно неприятные), вогнать мир в справедливую простоту, а группы населения, сопротивляющиеся порядку, ликвидировать как класс или физически уничтожить. В прошлом это приобретало характер погрома, резни. В XX в. погромщиков заменила партия масс, нашедших своего вождя и свою теорию, которая непобедима, потому что она верна (а на Арабском Востоке – еще благославлена Богом).
На этом историческом фоне традиционная мусульманская борьба с бuдой, с новшествами, разрушавшими святой порядок, стала борьбой с Западом, с экспансией безостановочного динамизма. Экспансия ислама в средние века, разрушившая Византию, вторгавшаяся в Индию, сменяла один твердый порядок другим, и это было (в глазах хранителей порядка) благом. Нынешняя же экспансия Запада сознается как поток бедствий. И так как Запад постепенно теряет свою жизненность, которую нельзя заменить техникой, наступил черед новых аль-Моравидов и аль-Мохадов. Подгнившая цивилизация сама открывает им ворота. Рождаемость падает, но не падает аппетит, и элоэ (как предвидел Г.Дж.Уэллс) сами приглашают морлоков, чтобы по-прежнему вертелись колеса фабрик. Между тем, морлоки, почувствовав свою силу, становятся дерзкими. Кружит головы мечта о новом халифате, и неспособность к большой войне компенсируется глобальным террором. В нервной обстановке, созданной террором, возникает призрак бесконечно плодящихся иммигрантов, которые не ассимилируются и не интегрируются, а заливают Европу, как всемирный потоп.
Из этой фантастической картины выпадает Индия, выпадает Дальний Восток, стремительно наращивающий свою силу. Этот фактор почти не обсуждается. Говорят о тех, кто шумят. Но и здесь выпадает план Англии, Франции и Германии вступить в долговременный союз с Турцией, включить Турцию в Европейский союз и турецкий ислам, уже введенный в современное русло Кемалем Ататюрком, включить в европейский религиозный плюрализм. Что из этого выйдет? Новая Европа, символом которой станет общность аврамической традиции, плюрализм и толерантность? Или нечто вроде приглашения готов защищать Рим от чужаков?
Увеличат ли готы, т.е. турки, рождаемость европеянок? И что на эту рождаемость давит? Эмансипация? Но эмансипированная Марина Цветаева родила троих детей. Эмансипированная Ольга Григорьевна Шатуновская, сыгравшая большую роль в расследовании убийства Кирова, родила троих (неудачными оказались только четвертые роды), перенесла потом сталинские застенки, Колыму, ссылку в Красноярский край, отчаянное сопротивление сталинистов всем ее начинаниям, истребление всех найденных ею документов и дожила почти до 90 лет. Природа дала женщине огромную силу. Прабабушка моей жены родила 22 детей. Если ограничиться тремя, остается достаточно сил для творческой работы. Но если цель жизни наслаждение, то достаточно одной крошки, чтобы испытать радость материнства. А больше не надо; семьи неустойчивы, и воспитывать ребенка, возможно, придется самой. Норвежские газеты “Афтенпостен” и “Дагбладет” опубликовали опрос женщин по этому вопросу и редакционную статью: “Дети крадут счастье” (мешают ходить в походы и т.п.).
Норвегия – одна из самых благополучных стран Запада. Рождаемость в Италии ниже. Происходит общий упадок. Постмодернистский, постхристианский Запад скользит в пропасть. В прошлом уже были примеры культур, отравленных гедонизмом. Обособленному индивиду незачем рожать (если это женщина), незачем трудиться, чтобы обеспечить семью, или защищать отечество (если это мужчина). Исчезает глубинное чувство любви, родственное религиозному чувству, исчезает идущий из глубины порыв запечатлеть в детях образ своей семьи, исчезает воля к жертвам для сохранения своего языка, своей культуры. Можно восстановить обязательную молитву, но от повторения застывших формул дети не родятся. И музыка, возрождающая волю к продолжению культуры, не пишется.
Меры, принимаемые государственными людьми, задерживают упадок, но не останавливают его. Чтобы удержать корабль на плаву, выбрасывается балласт. Европа перестает распространять просвещение. Мы все меньше слышим о правах личности в Курдистане. Европейские дипломаты повторяют арабские формулировки в споре с Израилем.
Ислам становится модой. Число неофитов во Франции и в Англии невелико, но среди них – достаточно известные имена: Роже Гароди, Ив Бежар. Я слушал выступление Гароди на конференции в Ферми, я смотрел превосходный балет, поставленный Бежаром, в Риме. Судя по отрывочным сообщениям прессы, распространяется какой-то дистиллированный ислам, очищенный от всего восточного. Правопорядки, очерченные в Медине и развитые каноническими школами права, оставлены в наследство ваххабитам. Ислам его европейских адептов – абстрактный монотеизм, не требующий никаких перемен в образе жизни, – только признание единого Бога и ежедневных молитв. По выражению одного из адептов, это дает “чувство душевного комфорта”. Еще одна форма комфорта. Трудно сказать, сыграет ли это роль фермента в формировании евроислама среди иммигрантов или этот процесс (о котором ниже) пойдет своим самостоятельным путем.
Однако вернемся к книге Орианы Фаллачи. Ее достоинство и ее недостаток – мышление взрывами, отсутствие системы, а следовательно, и белых ниток, сшивающих систему. Каждый взрыв сам по себе великолепен, особенно в характеристиках родной Италии. Европу Фаллачи знает, помнит ее истоки и сравнивает великое прошлое с жалким настоящим. Другое дело Восток. Все его характеристики однолинейны. Это впечатления журналиста, опрокинутые в прошлое и будущее. Ориана Фаллачи помнит имя Аверроэсы, читала Омара Хайяма и любит сказки “Тысячи и одной ночи”. На этом ее востоковедческая эрудиция кончается. И она совершенно уверенно бросает свои репортажи об ужасах экстремизма в вихрь, образованный падающими башнями. Она не столько убеждает, сколько завораживает страстным стилем, напоминающим полемику поэтов – Бродского, Цветаевой. Между тем, если спокойно читать текст, неувязки бросаются в глаза. Например, Фаллачи не отмечает разницу между сохранением традиций (иногда гораздо более древних, чем ислам) и возвращением к ним, ломая уже сложившийся уклад жизни. Она приписывает исламу даже клитеротомию… Между тем, этот акт входит в обряд инициации у многих племен, остающихся на уровне неолита, осуществлялся каменным ножом и возник за много тысяч лет до ислама.
Очень старое наказание за воровство отсечением руки – явление, распространенное и на средневековом Западе, и на Дальнем Востоке. Гаремы владык были еще в Древнем Египте. Впоследствии они использовались для закрепления дипломатических соглашений и даже как живое штатное расписание. По индийским обычаям, царством правит раджа со своим родом. Если царство велико, то чиновник, назначенный на должность, посылает в гарем свою дочь или племянницу и таким образом устанавливается фиктивное родство. Численность гарема достигала до тысячи женщин, но ничего общего с борделем в этом не было. Ограниченная полигамия, введенная Мохаммедом (до четырех жен), была альтернативой убийства новорожденных девочек. В Китае и в Японии, где ислама не было, девочек продолжали убивать. Для людей среднего достатка завести даже вторую жену – дело не простое и часто предпринимается только ради потомства, если первая жена бесплодна. Ранние браки, заключаемые без желания молодых, – тоже всеобщее явление.
Ориана Фаллачи с сочувствием передает рассказ Бхутто, будущего премьер-министра Пакистана, как его, мальчика 13 лет, женили на тридцатилетней красавице. Он плакал, что не хочет жениться, но его не слушали. Он не понимал, что ему делать со взрослой женщиной после свадебного обряда, и зарыдал. Она тоже заплакала, и они проплакали всю ночь. После этой ночи Бхутто приложил все усилия, чтобы расстаться со своей супругой, и только несколько лет спустя ему стало жаль оставленную женщину, он посетил ее, но призрак первой брачной ночи вставал перед ним и лишал сил. А женщина так и осталась в одиночестве, связанная формальным браком. Все это печально, но не больше, чем брак, который князь Меншиков навязал Петру II, женив мальчика на своей взрослой дочери, влюбленной во взрослого поклонника. Чем это кончилось, можно созерцать на картине Сурикова в Третьяковской галерее. В простонародье женили, когда нужна была работница в семье: “Мой Ваня моложе был меня, мой свет, а было мне тринадцать лет”, – рассказывает няня своей барышне. Еврейские писатели, боровшиеся с патриархальными нравами, трогательно описывали, как мальчик, сгорая от стыда, лез под одеяло, где в углу ждала его скованная страхом девочка…
В старые времена были уродства, распространенные по всей земле. Что здесь общего с исламизмом, или мусульманским экстремизмом, или агрессивным фундаментализмом, как это сейчас называется, то есть с агрессивной встречной волной после неудач вестернизации, с рывком в утопию светлого прошлого, которого на самом деле никогда не было, после рывка в утопию светлого будущего? Можно показать, что ислам больше располагает к фундаментализму, чем к социализму (мы к этому еще вернемся), но культура ислама не сводится к тоталитарным уродам; так же как Россия не сводится к Сталину и Германия – к Гитлеру. Средневековый ислам был деспотическим, но не тоталитарным. Там творили великие поэты и мыслители. Там, несмотря на гонения, жил суфизм, утверждавший равенство великих религий, там возможен был такой парадоксальный факт, как победа пера над мечом – в истории Ирана, когда тюркский религиозно-племенной союз кизилбашей, завоевав страну, признал государственным языком фарси, поставив язык великих поэтов выше языка воинов-завоевателей, и независимость Ирана была завоевана без единого выигранного иранцами сражения.
Всего этого Ориана Фаллачи просто не знает. Но она противоречит себе и в области, которая ей превосходно известна, просто увлеченная своей риторикой. Так, список свобод Европы, который она с гордостью провозглашает, кончается свободой заниматься любовью где и когда угодно. Это звучит достаточно наивно, но через несколько страниц опровергается достаточно резкой оценкой современных западных нравов. Противоречия Ориану Фаллачи не смущают, они как-то сливаются, минуя логику, в художественной полноте образа современной Италии. А в ее восприятии Востока нет исторической глубины, ей не с чем сравнивать современные уродства, и все закрашивается густым черным цветом; все было всегда и будет всегда. Нет сдвигов, вызывающих сочувствие, оставляющих надежду на развитие. Сами формы семьи, сложившиеся на Востоке, рассматриваются как разврат – без Тадж Махала, построенного мусульманским владыкой в память своей любви, без многочисленных переходов от любовной лирики в религиозную и от религиозной – в любовную и философскую в истории суфизма.
Общие оценки – слабое место в книге Орианы Фаллачи. Возможно, они завораживают по-итальянски, самим ритмом фразы, но в переводе отталкивают своей прямолинейностью: “Они всегда будут требовать, лезть в наши дела и распоряжаться нами. До тех пор, пока не подчинят нас себе. Следовательно, иметь с ними дело – невозможно. Попытка диалога с ними – немыслима. Проявлять по отношению к ним снисхождение и терпимость – губительно. И тот, кто думает обратное, – дурак” (с. 81).
Что из этого выйдет – открытый вопрос. Но картинки, нарисованные Фаллачи, достоверны. Отвратительна чернь, рукоплещущая лидерам исламизма. Другого ислама Фаллачи не видит, но описания того, что она видит, сделаны ярко, талантливо, и именно они обеспечили книге ее популярность (в Италии она разошлась в миллионе экземпляров).
“Огромная палатка, установленная мусульманами из Сомали… Сомали – страна, тесно связанная с Усамой бен Ладеном. Как ты помнишь, кроме того, это страна, где в 1993 году семнадцать морских пехотинцев-миротворцев были убиты, а над их трупами надругались. Мусульмане из Сомали установили эту палатку, чтобы выразить протест итальянскому правительству, в кои-то веки усомнившемуся: стоит ли продлевать их паспорта и разрешать въезд полчищам их родственников: матерей, отцов, братьев, сестер, дядьев, теток, двоюродных братьев и сестер, беременных жен, а следовательно, по цепочке, разрешать въезд родственникам их родственников. Палатка была разбита около архиепископского дворца, на тротуаре, где они по привычке выставляли ботинки, тапки и бутылки воды, которой они моют себе перед молитвой ноги. Итак, палатка была размещена прямо перед Собором Санта Мария-дель-Фьоре и в нескольких шагах от Баптистерия. Она была меблирована, как квартира: столы, стулья, шезлонги, матрасы, чтобы спать и совокупляться, примусы, чтобы готовить еду и заполнять всю площадь гарью и вонью. И все нараспашку. Плюс электрическое освещение, плюс магнитофон, откуда шел голос муэдзина, взывающий к правоверным, попрекающий неверных, и этот голос оскорбительно заглушал прекрасный звон колоколов. В дополнение к общей картине – желтые полосы мочи оскверняли тысячелетний мрамор Баптистерия, так же как и его золотые двери… Господи! Далеко же стреляют их струи, этих сынов Аллаха! Баптистерий обнесен решеткой, а они через решетку попадали на расстояние более двух метров. Желтые полосы мочи, зловоние экскрементов, перекрывающих вход в Сан Сальваторе-аль-Весково, изумительную романскую церковь IX века, прямо рядом с площадью, которую сыны Аллаха превратили в отхожее место, как и церкви Бейрута в 1982 году. Ты должен об этом знать.
Ты должен об этом знать, поскольку именно к тебе я взывала, чтобы выступить со страниц твоей газеты, помнишь? Я обратилась и к мэру Флоренции, который сразу же приехал ко мне, тихо перенес мою ярость и осторожно признал справедливость моих протестов: “Вы правы. Действительно правы”. Но он не убрал палатку. Забыл… лучше сказать, у него не хватило смелости. Я позвонила и министру иностранных дел, такому же, как я, флорентийцу, говорящему с сильнейшим флорентийским акцентом, обладающему властью разрешать или отказывать в продлении иностранных паспортов. Он тоже тихо перенес мою ярость. Он тоже согласился с тем, что мои протесты законны. “Вы правы. Вы действительно правы”. Но он не сделал ничего, чтобы убрать палатку. Как и мэр, он забыл. Или, лучше сказать, смелости не хватило и у него. Затем (по прошествии более трех месяцев) я переменила тактику. Я позвонила полицейскому, отвечавшему за безопасность города, и гаркнула в трубку: “Уважаемый полицейский, я не политик. Когда я обещаю что-то, я действительно делаю это. Если до завтрашнего дня вы не уберете чертову палатку, я сожгу ее. Клянусь честью, сожгу ее и даже полк солдат не сможет помешать мне. Можете меня за это арестовывать. Я хочу, чтобы на меня надели наручники, арестовали и заперли, арестовали! Так, чтобы газеты и телевидение сообщили, что Фаллачи была заключена в тюрьму в ее собственном городе за защиту ее собственного города. И вас всех забросают дерьмом”. Будучи умнее других, в течение нескольких дней полицейский убрал проклятую палатку. И все, что осталось на ее месте, – огромное и отвратительное пятно на тротуаре. Грязные следы ужасного бивака, простоявшего здесь три с половиной месяца. Но победа моя была жалкой, Пиррова победа, иначе сказать нельзя. Потому что сразу же после этого министр иностранных дел с сильнейшим флорентийским акцентом продлил паспорта сомалийцам и все их просьбы были приняты правительством. Сегодня и протестовавшие, и их отцы, их матери, их братья, их сестры, их дяди, их тети, их двоюродные братья и сестры, их беременные жены, которые тем временем разродились, – все они поселились там, где хотели поселиться. Я имею в виду во Флоренции и других городах Европы. Это была жалкая Пиррова победа, потому что удаление палатки не повлияло на всевозможные надругательства, десятилетиями унижающие город, который некогда был столицей искусства, культуры, красоты. И еще потому, что этот инцидент не остановил других мусульман, вторгающихся в чужие владения. Не остановил албанцев, суданцев, бенгальцев, тунисцев, египтян, алжирцев, пакистанцев, нигерийцев, так горячо содействующих продаже наркотиков. (По-видимому, этот грех не осуждается Кораном.) И наши улицы, наши площади заполнили бродячие торговцы, продавцы поддельных часов или карандашей. Постоянные торговцы выставляют свой товар на ковриках, разложенных на тротуарах. Проститутки усердно занимаются своим ремеслом и распространяют СПИД даже на деревенских дорогах. Воры нападают на деревенские дома, особенно ночью, и боже вас упаси посметь встретить их с револьвером в руках, потому что в таком случае в тюрьму сядете именно вы. (Само собой разумеется, в придачу с обвинением в расизме)” (с. 107–110).
Грубо, тенденциозно, но основная проблема поставлена: “итальянцы… как идиоты, не рожают”. Именно поэтому раздражает плодовитость иммигрантов: “они размножаются как крысы” (“крыс” после судебного разбирательства пришлось снять, теперь вежливее: они “размножаются в слишком большом количестве”). Но все равно, текст дышит ненавистью. А выход все-таки в диалоге. В диалоге с теми, кого Ориана Фаллачи не замечает, с трезво мыслящей частью современного мира ислама. Это меньшинство сегодня политически незаметно, как в 1909 году были политически незначимы семь авторов Вех. Тогда их осудили более 98% интеллигенции на более чем тысяче собраний, приславших в газеты свои резолюции. И все-таки правда оказалась на стороне Гершензона, Бердяева, Булгакова, Кистяновского, Струве, Франка, а не на стороне Ленина и Троцкого, Сталина и Берия, за которыми шли массы. Массы и сегодня не поймут Гершензона или Бердяева, но вынуждены признать их. И в исламе будет признан Таха, повешенный как еретик в Судане.
* * *
В отличие от книги Фаллачи, работа известного норвежского культуролога П.Н.Воге “Ислам и современный мир” (5) не вызвала бурной читательской реакции. И это вполне объяснимо. Книга Воге рассчитана не на массовую аудиторию, а на глубокого, вдумчивого читателя.
Петер Норманн Воге, норвежский писатель и журналист, известный русскому читателю своими книгами о России, – тип универсального ученого. Его одновременно влечет к исследованию глубин человеческой психики и социальных процессов. Отсюда его увлеченность Достоевским и Соловьевым. Отсюда же интерес к взрыву активности в исламе. Кроме научной работы, Воге занимается журналистикой, он ведет постоянную колонку обозревателя на темы культуры и внешней политики в одной из крупнейших газет Норвегии – “Дагбладет”.
Эта тема – диалог с трезвыми голосами – основная в книге П.Н.Воге. Если книга Фалаччи – это вопль о надвигающейся на Европу катастрофе, то в работе Воге “Ислам и современный мир”*, напротив, нет даже ощущения катастрофы. Воге цитирует высказывания мусульманских авторов, жестко критикующих постмодернистский западный мир, он признает, что Запад серьезно болен, но вместе с тем он уверен, что болезнь закончится выздоровлением, что выход из кризиса существует. У Запада, несомненно, есть проблемы, но они решаемы. И есть проблема стран ислама – встать на путь модернизации, как встала на него Турция Кемаля Ататюрка, отбросив юридические привески VII века к откровению, полученному Мохаммедом в ущелье Хира, и сохранив ислам как духовный путь личности, отдавшей себя Богу. С этой точки зрения для Воге ближе всех в исламе Махмуд Махаммад Таха, повешенный в Судане как еретик в 1985 г., но оставивший учеников, развивающих его идеи. Воге убежден, что влияние ваххабизма на массы – не вечная черта ислама, и ведет диалог с теми группами евромусульман, которые уже сегодня готовы к такому диалогу. В этих кругах книга Воге вызвала теплый отклик.
Приведем некоторые выдержки из книги.
“Необходимо начать с того, что мировая религия ислам – это не только религия. Основы, на которых строится внешняя и духовная жизнь каждого мусульманина, заключены не только в откровениях Корана, но также и в сунне и хадисах, составляющих законодательную традицию. В них определены правила и нормы, касающиеся устройства государства, общества, а также отношений между людьми. В отличие от христианства, в исламе нет различия, во всяком случае теоретически, между царством кесаря и царством Божием. На первый взгляд, исходя из почвы, созданной на основе откровений Пророка, в исламе нет достаточных условий для начала развития современного секулярного общества. Поэтому, пытаясь приблизиться к более глубокому пониманию ислама, мы всякий раз сталкиваемся с вопросами права. Ситуация крайне усложняется еще и тем, что большая часть эмигрировавших в Европу мусульман являются не только выходцами из бедных слоев населения, но и представителями общества, которое сегодня можно назвать предсовременным, сохранившим обычаи и традиции, которые в Европе либо давно исчезли, либо стали маргинальными, – пишет Воге. – Большая часть обычаев и представлений о формах поведения, порождающих трения между мусульманами и немусульманами на Западе, относятся не столько к исламу, сколько к культурному наследию стран, откуда приехали иммигранты.
Это касается, например, патриархальной структуры семьи и традиции заключения браков, следуя которым жениха или невесту выбирают из следующего поколения одного и того же рода или семьи, чтобы таким образом сплотить род, закрепить его право на землю и сохранить родовое имущество. Тем не менее, мусульмане-эмигранты, а часто также их дети и внуки, защищают этот жизненный уклад, ссылаясь при этом на религию. Для них их местные традиции и ислам слились настолько, что их трудно разделить. Еще одна причина, осложняющая положение, это то, что мусульмане-эмигранты также подчинены общему закону эмиграции: чем более чуждой кажется им окружающая культура, тем сильнее укрепляют они свою собственную, сохраненную в поколениях и хорошо знакомую традицию. Навряд ли можно найти более “норвежских” норвежцев, чем среди эмигрантов в Америке. Реакция представителей местной культуры замыкает порочный круг: чем консервативнее и “сакральнее” кажутся окружающим мусульманские традиции и религиозные убеждения, тем скорее взгляды и поведение мусульман становятся причиной конфликтов и трений с секулярным обществом. Таким образом, – заключает Воге, – мы должны быть готовы к возможным будущим конфронтациям на Западе между живущими в обособленных гетто мусульманами, с патриархальным управлением и дискриминацией женщин, и остальным населением, живущим в свое удовольствие, но и в страхе перед тем, что зреет в мусульманских гетто, и перед угрозой ислама извне” (2, с. 12–13).
Далее Воге продолжает: “Мусульмане, во всяком случае в городах, заняты в основном в сфере услуг, не из-за своего вероисповедания, а потому, что большинство мусульман в Норвегии принадлежат к низшим слоям общества. Хотя следует отметить положительную тенденцию среди мусульманской молодежи, которая, особенно девушки, все выше поднимается по общественной лестнице. И тем не менее, до равенства между так называемыми “иностранцами”, которые чаще всего родились и выросли в Норвегии, и этническими норвежцами еще очень далеко. Вовсе не единичный случай, когда мусульманин, родившийся и выросший в Норвегии и имеющий высшее образование, должен подавать более ста заявлений, прежде чем его примут на работу. Наши мусульманские соотечественники имеют также печальный опыт при аренде жилья, потому что непривычные имена пугают хозяев квартир. Подобное обращение приводит не только к образованию мусульманских гетто, но вызывает у них чувство обиды и горечи, и это считают опасным также и в мусульманских обществах, так как может привести к “талибанизации” молодого поколения мусульман.
Воге отмечает, что “все террористические действия так или иначе связаны с конфликтом в Израиле, где возникла чудовищная традиция террористов-самоубийц; Бен Ладен и другие воинствующие мусульмане, объясняя причины своей “войны с Западом”, указывают на положение палестинцев. “Но конфликт в Израиле носит не столько религиозный, сколько в первую очередь национальный характер, – подчеркивает он. – Хотя в его основе заложена сионистская идея создания еврейского государства в Палестине, сионизм представляет собой одну из многочисленных попыток построения национального государства. При этом характерно требование, чтобы государственные границы соответствовали культурным, религиозным или этническим, независимо от того, на какой почве возникла идея национального государства. Национальное государство – явление современное. Если согласиться, что конфликт в Израиле является главной причиной возникновения терроризма, станет ясным, что этот конфликт не столько связан с религией, сколько с процессом модернизации, с одним из его вариантов. Как минимум одна из причин конфликта между исламом и Западом связана с тем, что я называю процессом модернизации, при котором построение национальных государств представляет собой лишь одно из множества явлений” (2, с. 17).
Все террористы – и те, что действуют на палестинских территориях, и те, что появились в Ираке, превращенном сегодня в военную зону, и те, что взрывают себя вместе с невинными жертвами в западных странах, – считают себя мучениками. Но с точки зрения теологии представления о том, в какой степени самоубийцу можно причислять к мученикам, в исламе очень расходятся. Одни указывают на полный запрет самоубийства Кораном и на классический закон в исламе, запрещающий убивать; другие говорят о джихаде – священной войне. Тем не менее, нельзя стать самоубийцей, исходя лишь из теологических обоснований, какими бы убедительными они ни были. Специалист по исламу Кари Фогт и писатель Андерс Хегер в книге “Разрыв” (4), исследуя происхождение террористов-самоубийц, отмечают: “это люди, которые живут в мире, лишенном каких-либо знакомых для них связей. Им нет места в окружающем их новом обществе – оно не для них; все новое в своей основе представляется им как нечто несправедливое и враждебное. Эти люди наблюдают процесс модернизации, но не могут принимать в нем участия” (Цит. по: 2, с. 20). …Тем не менее, Фогт и Хегер подчеркивают, что одного лишь ощущения несправедливости и изолированности недостаточно; решающую роль здесь играет унижение, лишение достоинства: “Что бы ты ни предпринимал, ты никогда не встанешь на путь, который ведет к достойной жизни. Такая установка порождает в человеке чувство небытия, незначимости, в некотором смысле тебя не существует. Это отсутствие чувства жизни можно преодолеть, совершив какое-либо экстремальное действие. В своем крайнем проявлении чувство небытия, ощущение себя невидимкой, устраняются тем, что человек превращает себя в живую бомбу, он в самом буквальном смысле слова взрывается и тем самым становится невероятно заметным” (цит. по: 2, с. 20).
“Понятно, что такое состояние “наблюдения за процессом модернизации и невозможности принимать в нем участие” порождают обиду и ненависть, ведущие к сегрегации и “талибанизации”, возникновения которой среди мусульманской молодежи боятся не только в Израиле, но и в таких мирных странах как, например, Норвегия. Хотя среди мусульман практикуется ряд устаревших обычаев, это не повод для того, чтобы думать, что мусульмане не стремятся к модернизации. Поэтому важно суметь дать им шанс принимать участие в этом процессе. В противном случае будет расти то, что я называю реакцией на процесс модернизации, – фундаментализм”, – подчеркивает Воге (2, с. 20).
Террор имеет много сложных причин. Изоляция – одна из них, к ней относится и изоляция среди “своих”. Важнейшей причиной ненависти воинствующих мусульман к Западу, и особенно к США, является то, что Запад оказывает поддержку тоталитарным режимам в мусульманском мире.
Далее Воге пишет: “Джихад, или “священная война”, первоначально служил призывом к оборонительной войне для защиты dar al-islam (“Дом ислама”), основанного на пяти столпах веры, которому противопоставлен dar al-harab (“Дом войны”), т.е. неисламские территории, где, с точки зрения мусульман, господствовали хаос, анархия и неверные. Ислам превращается в милитаристское движение, поскольку он встречает сопротивление не только со стороны Запада, но и внутри мусульманского мира. Исламские террористы, добиваясь мирового халифата, ведут борьбу как против Запада, так и против сегодняшних “декадентных” и “коррумпированных” лидеров в мусульманском мире. Саудовская Аравия, с казалось бы столь ортодоксальным мусульманским правительством, где женщинам до сих пор запрещено иметь водительские права, а за воровство в соответствии с шариатом отрубают руки, для “Аль-Каиды” представляет столь же серьезного врага, как и США” (2, с. 25).
Воге ссылается на слова известного востоковеда Албрехта Метцгера: “Фундаменталисты не отстают от современности. Это наиболее заметно по лидерам движений, которые, как правило, имеют высшее образование, живут в городах, имеют современные профессии (инженеры, юристы, журналисты). Исламисты, как они сами себя называют, стремятся к модернизации мусульманского общества, но одновременно хотят избежать отрицательных явлений модернизации, которые, по их мнению, породил Запад” (2, с. 25). Метцгер цитирует Абдаллаха Аква, члена реформационной партии Йемена: “Одной из наших целей является повышение уровня развития общества до современных стандартов. Однако мы не считаем, что жизнь в эпоху высокого технологического развития должна включать ночные клубы и сексуальную свободу. Мы считаем, что расшатывание структуры семьи наносит ущерб обществу. Мои друзья в Германии жалуются на то, что там слишком много свобод. Мы хотим чистого общества. Нет сомнений в том, что развод, так же как проституция и наркотики, являются злом. Мы стремимся защитить общество от этого зла” (2, с. 26).
Вторая часть здесь
|
