Болящий дух врачует песнопенье...

          Когда стих происходит, когда парит, новорожденный, в звуковой своей колыбельке, не влитый еще в твердь письма, – я чувствую себя бестелесно-внемерным, блаженно-пустым, невесомо отвязанным от своей и всеобщей жизни.
          Наверное, так и отходит в путь только что покинувшая бренное тело душа.
          И вот стих зовет, кто-то его нашептывает, и проводит сквозь, а потом приказ потерять сознание, лист бумаги, живой образ обморока, вдруг упал в белую пустоту, не веришь, пока не очнешься...
          Вряд ли кто усомнится, что к правде поэзия относится гораздо свободней, чем проза, причем не столько количественно, сколько КАЧЕСТВЕННО свободней.
          Для иллюстрации можно взять любую живую поэтическую строфу, что и сделаю сейчас, листанув наугад Мандельштама:

О, как же я хочу,
Не чуемый никем,
Лететь вослед лучу,
Где нет меня совсем. (...)

          Попал сразу! – порыв Поэта к самоотсутствию, к идеалу художников жизни!..
          Поэзия есть высказывание, преодолевающее свою ограниченность. Она может преуменьшать и преувеличивать, рубить правду на куски, как мясник, откровенно врать, бредить, пошлить, кривляться – ей все дозволено. Но зато и запретов больше, неизмеримо больше – запретов столько же, сколько возможностей. Никогда и ни ради чего не может поэзия хитрить и мошенничать – выдавать меньшее за большее – без потери себя ей это не удается.
          Пример снова из Мандельштама.
          Хрестоматийные гениальные строки

Есть ценностей незыблемая скала
Над скучными ошибками веков.

          Строки великие. Можно было бы уже дальше не говорить, не писать ничего. Либо, на том же уровне – что-то ДРУГОЕ, совсем другое, ибо абсолютные строки не допускают дожёвок.
          Но Мандельштам, в этом случае человечески изменив Поэту (поэта, никогда не изменявшего себе, я не знаю, разве что Данте), начал их именно дожёвывать, превратив в приложение к стихотворной рецензии на какой-то спектакль, прижал Истину к правде.

Неправильно наложена опала
На автора возвышенных стихов.
И вслед за тем, как жалкий Сумароков...

          До обидного не нужно, невнятно, слабо... Но СОБЫТИЕ ДУХА произошло: читательская душа узнала свое, отделила пшеницу от плевелов, отрубила гениальное от посредственного, великие строчки от никакого стиха – и слова, над правдой взлетевшие, – там, в высоте, в Истине – навсегда остались!.. Совершенно неважно уже, по какому поводу.
          Поэзия поднимает нас над действительностью – близит к Истине, оцельняет наше разорванное на лоскутки частных правд, нормированно-шизофреническое сознание.
          И вот поэтому, удержавшись от профессионального искушения обозвать прозу тяжелым словом «болезнь», я все же сказал бы: поэзия, именно поэзия есть здоровье души, и ничто иное.
          То, что называют стихами и что прозой, не было для меня никогда чем-то разным, отдельным. Как речь и пение, проза и стих единородны своими непременными составляющими: ритмом и интонациями. Эти составляющие гипнотичны.
          Случается, берусь за письмо приятелю – и вдруг выходит стихом, а стих совсем о другом.
          Всякая речь, хочет она того или нет, есть музыкоречь или речемузыка. Всякая мысль – мыслемузыка.
          Качество музыкальности нарастает, когда слово стремится к полноте выразительности, когда мысль ищет совершенной высказанности, воплощения.

Октябрь уж наступил, уж роща отряхает
Последние листы с нагих своих ветвей…

          Если попробовать перевести эти абсолютно совершенные строки в прозу, получится что-то вроде: «Уже наступил октябрь, в роще с голых ветвей падают последние листья...»
          И все... Обыкновенное описание обыкновеннейшего события, не лишенное, может быть, кое-какого намека на поэтичность, поскольку речь идет о природе; угадывается и возможность ритма, и некоторой живописности с долей грусти…
          Как литературная, так и врачебная практика свидетельствуют о том, что любое высказывание (даже 2+2=4), любое сочетание слов и любое слово содержит в себе неосуществленную СВОБОДУ – возможность быть сказанным так или эдак, в таком повороте или в ином. И в любом высказывании или слове пристальное внимание эту свободу уловит и придаст ей ЗНАЧЕНИЕ.
          Убеждать не надо – Пушкин сказал так, что лучше не скажешь. Дерзнем же, рискуя оказаться кощунствующими кретинами, чуть-чуть внюхаться в состав его колдовства.
          Вот два повторяющихся, подтверждающихся, взаимоусиливающихся наречия «уж» – уж наступил... уж роща... Прозе они не нужны, эти «уж», даже и без одного можно вполне обойтись. А в стихе создают тихий, таинственный, перехватывающий дыхание ритмико-звуковой эффект – шорох и шелест листьев – да еще и, за гранью понимания – запах, чуть прелый запах уж опавшей листвы. Сырость стынущего осеннего воздуха. Беззвучная нить полета того листа, блекло-багрового, который будет самым последним...
          Волшебный, волшебный Пушкин! Магически сопряг два глагола: наступил... отряхает... Так расположены эти два простых слова, так слажены в строчках, так выпукло выявлены, что образуют гулкий аккорд, передающий тенисто-прозрачные закоулки между стволами и голыми ветками – живость внутреннего пространства этой вот самой рощи. И вот уж видна она, роща, видна и слышна, и мы в ней находимся, в ней живем и дышим – и ощущаем октябрь и осень. Разве придет на ум, что НА САМОМ ДЕЛЕ никакая роща ЛИСТОВ никаких отряхать не может, что листья падают с веток сами с помощью ветра; что роща вообще не может что-либо делать, поскольку не есть отдельное существо, а лишь группа деревьев.

Пушкин! – тайную свободу
Пели мы вослед тебе…

          Поэзия происходит именно из тайной свободы, которая всегда есть и в речи, и в нас. Поэзия осуществляет эту свободу, добывает ее то из прикровенных колодцев души, то с улицы, то прямо ис-под носа, из дома, из мусорного ведра... («Когда б вы знали, из какого сора...»)
          Один закон, однако же, непреложен: свобода оплачивается ответственностью. Оплачивется и оплакивается...
          Извлекается не иначе как через добровольно принимаемые ограничения – соблюдение правил, точность, строгую дисциплину. Все Можно – только через Нельзя. И все это – во времени, все в изменении и развитии.
          Приведу пример, как поэтическая свобода сама себя отвергает – и тем вновь рождается.
          С середины прошлого века пошлостью стало рифмовать любовь, кровь, вновь...
          Уже после Пушкина нельзя было больше этого делать, он эти созвучия исчерпал – но все равно, конечно же, рифмовали, без устали штамповали!
          Смотрите – и Мандельштам туда же: «Тебя не назову я ни радость, ни любовь. На дикую, чужую мне подменили кровь…»
          Но Мандельштам... Прочтем стих целиком – и убедимся, что ЭТОТ поэт возымел на битую-перебитую рифму новое право, свободу новую – ибо сумел вдохнуть в строчки такой страстный зной, такой вопль стесненного духа, что и сама банальность стала наисвежайшим индивидуальным приемом стиха. И чудо произошло: стиховой штамп вдруг взлетел ввысь, взорвался – и перестал быть собой, как космическая ракета-носитель!
          Есть тайная свобода языка – и есть тайная свобода человека, свобода Всебытия и Всетворения – внутренняя свобода.
          Эту свободу нельзя отнять, но можно прибить, придушить, развратить – мы и живем в таком более или менее развращенно-прибито-придушенном состоянии. Поэзия же есть лекарство души, вырабатываемое ею самой.

Пока не постигнута Высшая Истина,
изучение Писаний бесплодно;
когда же постигнута Высшая Истина,
изучение Писаний уже не нужно.
Вивека Чудомани, стих 61

          Обратим внимание на разноприродность поэзии и стихотворства – версификации. Как нельзя по заданию или самозаданию полюбить или возненавидеть, так невозможно преднамеренно сотворить поэтическое произведение. Хотя вполне можно совершенно намеренно и сознательно написать стихи, и хорошие!
          Ужас в том, что даже прекрасно, по всем канонам великолепно написанные стихи не обеспечивают пришествия поэзии, не содержат в себе ее сверхъестественного, магического начала, ее чуда.
          Самые совершенные стихи в грядущем тысячелетии будут писать компьютеры, они будут расправляться с поэтами так же легко, той же одной левой, что и с чемпионами мира по шахматам.
          Ну и что?
          К великому азарту и счастью – стих, пишущийся хорошо, пишущийся самозабвенно, ОТКРЫТО – по милости свыше иногда МОЖЕТ привести душу в поэтическое состояние – и состояние это принять в себя. Стихотворец, достигающий в стихе самоотсутствия, делается поэтом. Стихописание есть молитва об освобождении души, и молитва бывает услышана.
          Как прямая линия есть кратчайшее расстояние между точками, так поэзия есть кратчайший путь из души в душу.
          Но путь не прямой, не геометричный.

          В России многие поэты доказали, что «проза поэтов – лучшая проза». Пушкин, Лермонтов, Цветаева – уже этих имен довольно, а еще Пастернак, Мандельштам, Андрей Белый... Но вот обратного, что стихи прозаиков – лучшие стихи – доказать не удалось никому. Кроме Бунина, чьи стихи равноценны его прозе, никто из великих мастеров слова российского, включая Набокова, не дотягивается в стихах до уровня себя самого, даже и до пояса своего редко кто достигает. Ну правда, и можно ли представить себе Льва Николаевича Толстого, кропающего рифмишки? А Гоголя – хотя он и назвал свои «Мертвые души» поэмой?
          Такая очевидная незеркальность, такой эстетический перевес поэтов в словесности не то ли показывает, что усиление дисциплины слова (ведь стих – это речь повышенно дисциплинированная, подчиненная, как военный человек, строгому уставу и форме) дает дополнительную свободу и силу мысли?
          Пушкин: «поэзия, прости Господи, должна быть глуповатой, а проза требует мыслей и мыслей…»
          Как, как? Глуповатой? Не пошутил ли, прости Господи, автор «Евгения Онегина»? Где у него там скрывается эта самая глуповатость, а?
          Самые умные люди часто кажутся придурковатыми, Пушкин тоже нередко такое впечатление производил. Но ежели поэт – дурак натуральный, стихам это, по моим наблюдениям, не помогает.

*

Ключевые слова: Поэзия, Психотерапия, Творчество

Упоминание имен: Иван Бунин, Николай Гоголь, Осип Мандельштам, Владимир Набоков, Борис Пастернак, Александр Пушкин, Лев Толстой, Марина Цветаева

Поделиться в социальных сетях

Вы можете сказать "спасибо" проекту здесь