Сквозь ненаписанное

          В вопросах теории она считала себя серой невпроворот и с дикарской радостью играла понравившимися новыми понятиями, которые нет-нет да оказывались где-нибудь в ее строках как совсем уж свои. Вот это, например: личное пространство – из модерн-архитектуры, дизайна или чего-то такого. Очень сложно, подвижно, неизмеримо. Оказывается, свое личное пространство каждый носит с собой повсюду, и никто посторонний не волен на него посягнуть, а если посягнет, то встретит нечто непредсказуемое: не обязательно протест и отпор, но всегда изменение, до исчезновения.

          ...Теперь я думаю о личном пространстве писателя. Оно существует, несомненно. Это не печатный объем, не листаж, но подтексты, междустрочия, недоговоры, которые находятся в нем, это невысказанный мир, несомый дыханием строк. В нем есть и еще одно, особое измерение. Есть писатели, пишущие так, что ясно: он пишет вот так, он и не будет иным, и это может быть прекрасно вполне. Но есть и те, чье главное очарование в том, что может быть, – в их скрытом обещании, пробуждающем желание встретиться вновь, как можно скорее...

          Страсть к слову рассыпана по ветвям генеалогии, лихой каламбур в семье ценился дороже бриллианта. Крошкой ее носил на руках отец, автор «Приключений Травки», и друг его – Аркадий Гайдар, мама не переставала бегать на репетиции, нянька была почти былинная – словом, ей щедро повезло с самого начала. Чутье к словам, упоение от слов, от того, что их можно расставить, связать, повернуть, восторг словотворчества, архитектура абзаца, пластика фразы – все это, похоже, в крови. Несомненно врожденно неумение сказать плохо. Другой верный признак «наследственной отягощенности» литературой – разнообразие жанров, в которых она являет себя: стихи и проза, фантастика и очерк, сказка и песня, вплоть до приватных рецензий на чьи-то черновики.
          К ней является, берет за руку и приковывает к столу обыкновенное вдохновение. Оно следит сыщиком и скручивает болезнью. Но вот тихий праздник: пишущая, она похожа на маленькую прилежную школьницу; какое-то волшебное спокойствие исходит в этот момент от ее фигурки, пространство светится.
           «Сажусь за стол (это – когда Митька после обеда спит), и смотрю в окно, как небо темнеет и отделяется от снега, и по нему косо летят куда-то кочевать галки – и не пишу. Или пишу один абзац, но не терзаюсь, как в Москве, а кладу ручку в спокойном убеждении, что напишу, что буду писать, – что-то собирается и копится во мне, только не разбрызгать по мелочам».
(Из письма. Дубна, 1968)
          Она знает и это. Не пишу, но работаю; работаю, но не пишу. Это достоверное отличие писателя от ремесленника и графомана: странное состояние беременности той святой, торопливой минутой, когда в тебе восстанет мастер и свершит таинство. Он не является – значит, еще не готов; отдыхает он или действует – никому не ведомо, но ты, сознание, его служба – тебе никто не дал права бездельничать, – подавай, жди, волнуйся и повинуйся!
          Кто был близко, тот чувствовал: в ней живет частица Моцарта, который умирает, если ему не дают дарить себя. Рожденная с абсолютным литературным слухом, она ощущает и передает тональность и цветность слов, их скрытые объемы и отблески; и при всей импровизационной легкости ничто в ее письме не случайно: поют и перекликаются слоги, тайные разговоры ведут буквы, в прихотливый ритм прозы внесена упругая звучность стиха, всегдашнего аккомпанемента ее жизни. Намеренно ли это?
          Конечно, нет. Трудно вообще говорить о намеренности или ненамеренности в применении к столь ярко интуитивному складу: у ее подсознания сплошь и рядом намерения, о которых она и не подозревает, она говорит больше, чем хочет сказать, и хочет сказать больше, чем говорит. Но все схвачено дисциплиной замысла! Она драматург, сценарист и режиссер своих произведений, ее письмо – это динамичная цветная кинокартина с неожиданными выходами героев с экрана прямо в зал; смена планов непринужденна, лаконические детали вперемежку с искрами юмора держат суть.
          Отличный журналист, явление в журналистике – это было настолько очевидно, что даже не замечалось: не рост, а взлет, фейерверк и, наконец, мастерство, от избытка слегка даже забродившее, как спелый плод, – вот Лялин путь, финишная прямая которой проходит через журнал «Знание – сила». Художник-литератор Лилиана Розанова движется по иной траектории. Она растет медленно, поначалу несмело, жизнь ее доходит до упора, а она еще только-только полной мерой успевает почувствовать океанскую суровость Большой Литературы. Она не льстит себе, литературная самооценка ее соразмерно скромна. Где-то ее сковывает ученическое благоговение, где-то она боится себя; но в «Алке-краболовке» она уже никому не вторит ни одной нотой, ее личное писательское пространство выкристаллизовалось в стиль, легкий и строгий, с мягкими красками: повесть эта удивительно акварельна, в ней физически ощутим горячий женственный дар сопереживания.
          С этим еще не свыклись: существует особый женский литературный гений. Он заявил о себе сравнительно недавно, хотя предыстория огромна. Одна из самых заметных его черт – страстность, несозерцательность. Женщина в литературе интенсивно живет сегодня, сейчас, здесь, даже если пишет фантастику. Взрыхлять совершенно новые пласты, может быть, и не ее работа, но то, что она делает на сравнительно уже обжитых литературных пространствах, вряд ли доступно мужчине: психологизм бесконечно тонкий, пронзительно-парадоксальный, совершенная гармония ума и души. Психологическое проникновение мужчины аналитично, в значительной мере насильственно, женское – органично и непосредственно. Мужчина сначала видит, потом чувствует, женщина сначала чувствует, потом видит.
          А любим мы писателя не за известность и не за ступеньку в ряду – выше или ниже, – а за то, что нельзя сравнивать и измерять, – за личность, явленную в слове.
          Ляля Розанова не могла не стать писателем. Литературное призвание распоряжалось ею, не спрашивая согласия, и не выросло из журнализма и общественной работы, как легко предположить, глядя с поверхности, – наоборот, эти плодотворные занятия были, осмелюсь утверждать, только репетициями ее главного дара. Энергия призвания организовывала ее личность сначала исподволь, а потом все более решительными указами.

           ...Так рухнул мир. И вновь возник:
          Наш мир, где все так мало значит,
          В нем ты да я. Да-груда книг,
          Еще не начатых, маячит...

Д. Леров*

Ключевые слова: Поэзия

Упоминание имен: Аркадий Гайдар, Вольфганг Амадей Моцарт, Сергей Розанов, Ляля Розанова

***

Более ранние публикации

Поделиться в социальных сетях

Вы можете сказать "спасибо" проекту здесь