Это была войнаСтатья Эдварда Поляновского
На исходе минувшего года состоялся вечер памяти генерала Петра Григорьевича Григоренко.
Сейчас столько генералов по разную сторону баррикад. Кто это – Григоренко? Меня спрашивают, а я отвечаю: боевой генерал, который привел к власти нынешнего президента России. Без оружия и стрельбы, со свечой в руке. Кому не нравится нынешний президент, могу сказать, что конкретный выбор от генерала не зависел, президент пришел к власти уже после смерти Григоренко в 1987 году.
Вечер несколько раз откладывали, ждали Зинаиду Михайловну – жену. Она теперь живет в Нью-Йорке, одна, в преклонном возрасте.
Она звонила, очень хотела прилететь, но – занемогла, сломала руку.
В итоге помянули без нее. На Герцена, в Доме писателей.
Мятежное поколение – те, кто не был убит советской властью, кто не умер, не уехал за границу, собрались на этом вечере.
Фамилии многих людей в зале я знаю по западным, «вражеским» радиоголосам 60-х, 70-х, 80-х годов. Наверное, оттого, что передачи нещадно глушились, трудно было что-то уловить, а каждый день мы воочию видели других, накрахмаленных дикторов и популярных героев, те события казались почти нереальными, происходящими где-то за тридевять земель. Но вот эти люди рядом.
Мальва Ланда – две судимости, два срока. Второй раз не могли подобрать статью закона, дом ее сожгли. И судили за... самоподжог. Валерий Абрамкин – две судимости, два срока. В тюремной камерe ему «привили» туберкулез. Генрих Алтунян. Его взяли в Харькове. Две судимости. Два срока. Татьяна Великанова отбывала срок, затем ссылку. Владимир Гершуни – легенда правозащитного движения. Раньше всех сел, позже всех вышел – в конце восьмидесятых. Делил нары и с Солженицыным в лагере, и с Григоренко в психушке – случай редкий.
На Голгофу шли семьями. Лариса Богораз – она тоже здесь, в зале – свои сроки отбыла. (В августе 1968 года после оккупации Праги советскими войсками она вышла с друзьями протестовать на Красную площадь). Первый ее муж – поэт Юлий Даниэль – был осужден вместе с Синявским. Советская власть травила и затравила его. Остался сын. Второй муж – Анатолий Марченко объявил голодовку в тюрьме и в декабре 1986-го погиб. Остался сын.
Мятежное поколение. Сколько собралось их в зале – человек, может быть, сто пятьдесят. Зато все – свои. Если перемножить на годы, которые они отсидели в тюрьмах и лагерях, этот зал потянет на тысячелетие.
Я хочу воспроизвести этот вечер. Лишь разобью выступления по вехам.
Погас свет – с этого началось. В темноте, в глубине сцены, выхваченный диапроектором – портрет Григоренко в генеральской форме, при наградах. Звучит голос покойного барда Александра Галича, слова посвящения и песни пробиваются с шорохом и потрескиванием, словно из-под земли.
«Горестная ода счастливому человеку».
Посвящается Петру Григорьевичу Григоренко.
Когда хлестали молнии в ковчег.
Воскликнул Ной, предупреждая страхи:
«Не бойтесь, я счастливый человек,
Я человек, родившийся в рубахе!»
Родившийся в рубахе человек!
Мудрейшие, почтеннейшие лица
С тех самых пор уже который век
Напрасно ищут этого счастливца.
А я гляжу в окно на грязный снег,
На очередь к табачному киоску
И вижу, как счастливый человек
Стоит и разминает папироску.
Конечно – счастливый: прошел Халхин-Гол, Отечественную, и ранен был, и контужен, и в окружении бывал, а жив.
Погибнуть не только мог, но и должен был – в самом конце войны. Поздно ночью он вернулся на КП и крепко заснул. Рассвет только занимался, когда его словно кто-то толкнул в бок. Такого за всю войну не было, его всегда будили. Он отправился в глубину двора, в туалет. И в этот момент услышал грохот. Когда вернулся, увидел дыру в стене, угол, в котором стояла его кровать, разворочен взрывом.
Ни до, ни после не было ни выстрелов, ни взрывов, это был единственный.
– Это Бог вас cпac, – сказал стоявший рядом офицер.
«И я тоже поверил в руку Провидения», – пишет Григоренко в воспоминаниях*.
Уже после войны, 12 мая 1945 года, в Чехословакии, он, соскочив с «виллиса», взбежал на откос и столкнулся с немецкой самоходкой. Та, с тридцати метров, в упор выстрелила в него, но за долю секунды перед этим младший лейтенант-артиллерист успел сбросить полковника Григоренко в обрыв.
Действительно, в рубахе родился.
Шорох, потрескивание, подземельные гитарные аккорды:
И сух был хлеб его, и прост ночлег!
Но все народы перед ним – во прахе.
Вот он стоит – счастливый человек,
Родившийся в смирительной рубахе!
Я разглядываю генеральский портрет в глубине сцены. И вы, читатель, взгляните на него. Так не вяжутся строгая форма и ироничная улыбка. В эту пору генерал уже был разжалован в солдаты, уже отсидел несколько пет в психушках, он ждал ареста и поэтому генеральскую форму прятал у друзей, награды – у других друзей. Однажды они заставили его надеть все это – чтобы сфотографировать. Он упорствовал, но они убедили: «Для истории».
Этот снимок, где Петр Григорьевич Григоренко – при полном параде, оказался единственным.
Ведущий Борис Альтшулер, один из правозащитников, предложил регламент выступления – 10 минут.
Полковник Михаил Михайлович Лопухин, сотрудник кафедры академии Фрунзе:
– Петр Григорьевич Григоренко руководил недавно созданной кафедрой управления войсками. Он занимался вопросами кибернетики, автоматизации управления войсками. И сейчас – прошло более 30 лет, а кафедра работает в этом направлении. При всей своей решительности он ни разу ни на кого не повысил голос. Он умел сплотить людей, у него был, теперь это редкость, индивидуальный подход буквально к каждому человеку. При нем в офицерском клубе академии устраивались семейные вечера, Петр Григорьевич был очень компанейским человеком.
Он боролся за кибернетику в период ее поношения.
Из письма генерала Григоренко профессору Лунцу, психиатру, сыгравшему вместе с коллегами роковую роль в судьбе Петра Григорьевича:
«Министр обороны Маршал Советского Союза Малиновский Р. Я. оценивает мою борьбу за внедрение кибернетических методов как научный, гражданский и партийный подвиг. Работе кафедры создаются до невероятия благоприятные условия. По сути, Министр дает мне право на свободный доступ к нему в любое время. Мне дают возможность подобрать блестящий научный коллектив. Для научной работы отпускаются практически неограниченные средства. У нас учатся работники Генерального штаба (проходят сборы), работники штабов округов и армий».**
О чем еще можно мечтать ученому! Тем более, что и материальное положение его высокое, и принадлежит он к военной элите – генерал. Единственная забота – научная работа и обучение.
Густой голос, армейская решительность, воля и – домашние, «внеуставные» отношения с подчиненными. Убежденность коммуниста-ленинца и – полное отсутствие жизненных реалий, житейская наивность.
Сергей Адамович Ковалев:
– Григоренко хотел взять к себе на кафедру офицера, кажется, это был какой-то математик. И вот его приглашают в отдел кадров и говорят: «Понимаете, Петр Григорьевич, все хорошо, но вот пятый пункт подводит». Генерал Григоренко говорит: «Какой пятый пункт?» – «Да вот, ну... он еврей же». И тогда генерал, начальник кафедры, человек немолодой, учиняет буквально скандал. Он говорит о Конституции, он называет всякие законы. Потом этого начальника отдела кадров вызвал то ли начальник академии, то ли его заместитель: «Ну что ты, с ума сошел? Ты с кем вообще говоришь о всяких пятых пунктах? Ведь это же Григоренко! Ты что, не знаешь, что он такой вот, он всем законам верит, он же к ним серьезно относится».
Удивительно, что этот человек сделал такую военную карьеру, и совсем неудивительно, что он кончил так, как кончил.
1961 год. Разгул диктатуры Хрущева. Роковое выступление на конференции Ленинского района Москвы. Из воспоминаний Григоренко:
«Я поднялся и пошел. Я себя не чувствовал. Такое, вероятно, происходит с идущим на казнь. Во всяком случае, это было страшно. Но это был и мой звездный час. До самой трибуны дошел я сосредоточенный лишь на том, чтобы дойти. Заговорил, никого и ничего не видя.
– ...Усилить демократизацию выборов и широкую сменяемость. Необходимо прямо записать в программу – о борьбе с карьеризмом, беспринципностью в партии, взяточничеством. Если коммунист на любом руководящем посту культивирует бюрократизм, волокиту, угодничество, он должен отстраняться от должности, направляться на работу, связанную с физическим трудом...»***
Генерал Григоренко открыто заявил о том, о чем знала вся страна, но никто не решался вымолвить вслух – говоря о Сталине, сказал о Хрущеве:
– Все ли сейчас делается, чтобы культ личности не повторился?
Маршал Бирюзов из президиума пытался лишить его слова. «Весь зал затих. В шоковом состоянии был и президиум. Я увидел, как секретарь ЦК Пономарев наклонился к Гришанову и что-то зашептал. Тот подобострастно закивал и бегом помчался к трибуне».
В партийной среде существовал такой термин – «наемный убийца», так называли партийцы своих же коллег, приводивших в исполнение приговор начальства. Гришанов – секретарь райкома партии, выскочив к трибуне, предложил «осудить» генерала, «лишить депутатского мандата».
Григоренко никак не мог и не хотел понять, почему его открытое, честное выступление перечеркнуло всю предыдущую, почти 40-летнюю коммунистическую деятельность, 30-летнюю безупречную службу в армии, научную работу последних лет. И кровь, пролитая при защите Родины, отныне уже ничего не значила. По существу, это была речь коммуниста-ленинца, он осуществил свое право на мнение согласно Уставу партии и наказанию не подлежал. Если бы его просто «проработали» в партийном порядке, тем бы, наверное, все и кончилось, слишком дорога была ему научная работа. Но могучее государство решило раздавить, смять его, как это делало в миллионах случаев.
И тут оказалось вдруг, что генерал сильнее всесильной государственной машины.
В феврале 1964 года его арестовали. Первый допрос вел сам председатель КГБ Семичастный вместе с ближайшим верховным окружением. Петру Григорьевичу предложили покаяться – его тут же отпустили бы. Он отвечал решительно и жестко.
Предать суду боевого генерала они не решились.
Власть применила способ хлестче тюремной пытки, который в это время еще только начинал входить в широкую практику. Пленки тюремных разговоров Григоренко со следователем прослушивали члены Политбюро. Суслов сказал:
– Так он же сумасшедший...
Юрий Гримм на вечер памяти прийти не смог. Его рассказ я записал отдельно:
– Институт судебной психиатрии имени Сербского. Две большие смежные палаты, как одна, нас – 17 человек. Я не врач, но «психов» у нас было человека, может быть, три-четыре, остальные, как я, – политические. И вот однажды приводят к нам в палату высокого, могучего человека под метр девяносто. Голова наголо выбрита. Суровый такой. Внутри палат у нас была отдельная, отгороженная комната. Туда его и отвели. Как бы внутри нас, но отдельно. Какая-то была огромная сила в этом человеке, это чувствовалось. Вечером он сказал, что его арестовали два месяца назад, дома даже не знают, где он. А дом – в десяти минутах ходьбы... Мы были молодые, но из ранних. На другой день нас повели на прогулку во внутренний дворик. Площадка чуть больше баскетбольной, высокая каменная стена и колючая проволока сверху. Мы стали бросать снежки друг в друга и так, играя, бросили за стену, на улицу, мандарин, облепленный снегом. В мандарине было письмо.
Через день санитары вносят в палату огромную коробку из-под телевизора: «Григоренко!» Из-за перегородки выходит наш новенький, просит поставить коробку на стол. Зовет всех нас. Глянули, ахнули: в коробке – икра черная и красная, балык, колбаса разная, масло, конфеты дорогие, фрукты. Он говорит: «Ешьте». Все стоят, растерялись, из семнадцати человек только я один – москвич, остальные – с периферии, у них в ту пору и хлеба-то белого в магазинах не было. Стоят. Боялись еще и провокации. И он жестко повторяет: «Ешьте. Я – генерал, мне положено». Он тогда же сказал:
– Как же вы здесь живете – радио нет, газет не дают?
Генерал объявил голодовку, пока не принесут газеты.
Еще посылка не была съедена, а он начал голодать. Прошло несколько дней. Я взял тихонько два кусочка сахара, нам давали с кипятком, и вошел к нему:
– Петр Григорьевич, здоровье же надо как-то поддерживать... возьмите. Никто никогда не узнает, ни один человек.
Он так посмотрел на меня, о-о, как он посмотрел на меня:
– Юра – я перестану вас уважать.
Мне так долго было стыдно, мне и теперь стыдно, когда вспоминаю.
Газеты нам стали приносить.
Петр Григорьевич пересказывал нам работу Ленина «Государство и революция». Август 17-го. «Разлив». Свобода, демократия, волеизъявление. Я думал: Ленин – сука, столько обещал...
Врач-психиатр Института судебной психиатрии им. Сербского Маргарита Феликсовна Тальце («искусственная блондинка с вытянутым сухим лицом, злыми глазами, тонкими губами») приступила к работе с Григоренко:
– Петр Григорьевич, все же непонятно. Вы – генерал, начальник кафедры в такой прославленной академии, получали более 800 рублей****, кандидат наук с готовой докторской диссертацией. Перед вами широкий путь для продвижения – чего же вам не хватало?
Он ответил:
– Дышать мне нечем было.
Тальце записала в акте экспертизы: «Дает неадекватные ответы».
Выступление на районной партийной конференции было первой правозащитной речью Григоренко.
Молодой Юрий Гримм – первый правозащитник, которого он встретил.
Это он, Юрий Гримм, хранил потом генеральскую форму Петра Григорьевича у себя дома. Это он однажды принес ее и уговорил надеть. Сам же и сфотографировал – «для истории».
Когда Григоренко впервые попал в Институт судебной психиатрии им. Сербского и познакомился там с Юрием Гриммом, тот, несмотря на молодость, был уже опытным бойцом.
– Петру Григорьевичу тогда было 58 лет, как мне сейчас, – вспоминает Юрий Гримм. – Мы еще в 1962 году после массового расстрела в Новочеркасске заготовили около тысячи листовок, в сарае печатали, фотоспособом. «Если ты гражданин, если тебе дорога судьба страны, ты должен требовать немедленного снятия Хрущева со всех его постов и предания его суду народа вместе с его подхалимами Микояном и Брежневым. По Хрущеву плачет лобное место на Красной площади. Да здравствуют свобода и счастье». И подпись – «Голос народа». Размер 13x18. Через год, в конце ноября, мы снова изготовили и разбросали листовки. Как? Разбили город на участки. Я работал у Киевского вокзала. В метро. На последней остановке метро я нагибаюсь, зашнуровываю ботинок, когда все выходят – резким движением разбрасываю листовки и выхожу. Поезд разворачивается, и в новый путь – с листовками. На следующий же вечер на всех конечных станциях дежурили по пять человек – милиция и кэгэбэшники. Все было поднято на ноги. Мы стали сбрасывать с электричек, на ходу. Там, в тамбуре, над дверью есть такая, щель – о-о, какие у нас были ребята. Коле Хасянову исполнилось шестнадцать лет. Он забрался на верхний ярус «Детского мира» – рядом с Лубянкой и оттуда сбрасывал веером листовки. Его не схватили, он ускользнул и тут же пошел на Старую площадь, стал разбрасывать листовки в подъездах ЦК партии. Там же двойные двери, кто-то заходит, открывает наружную дверь – Коля следом, тот проходит в следующую дверь, а Коля здесь же, в тамбуре, рассыпает листовки.
...Когда мне дали срок, со мной сидели лесные братья из Прибалтики, оуновцы и бандеровцы из Западной Украины. Они сели пацанами, сразу после войны, за вооруженное сопротивление, убийства, им намотали по 25 лет, до меня они уже отсидели лет по 20 с лишним. Они удивлялись: – За листовки – срок? Из-за мелочи – садиться? Да коммунисты только пулю понимают.
...Шла война. Рядом с нами, среди нас. Выполнялись и перевыполнялись пятилетние планы, кипело социалистическое соревнование, принимали в пионеры, в комсомол, в партию, герои получали награды, эстрадные конферансье в стихах и в прозе бичевали бездушных волокитчиков, веселя публику. А посреди всего этого шла война.
Даже у самой маленькой страны, воюющей с могучим государством, есть своя армия, пусть плохонькая, свой народ, пусть немногочисленный, готовый уйти в партизаны. А значит, есть возможность если не выиграть, то затянуть войну, вызвать сочувствие мира.
Внутренняя же война горстки людей против огромного государственного и партийного аппарата с вековыми традициями и приемами надзора, с самой могучей в мире машиной размалывания человеческих жизней... При неведении и безучастности народа. Шансов, кажется, никаких.
И все же они воевали более четверти века.
Рубежи оставались за властью, их взять было невозможно, но правозащитники побеждали в окопных боях.
Ведущий вечера памяти Борис Альтшулер. Читает:
«Петр Григорьевич Григоренко был арестован в 1964 году первый раз. И объявлен невменяемым с разжалованием из генералов в рядовые. Он был освобожден вскорости из СПБ (спецпсихбольницы. – Авт.) благодаря отчаянной борьбе за него Зинаиды Михайловны Григоренко. Она сумела воспользоваться дворцовым переворотом – падением Хрущева, и договорилась с ближайшими друзьями, и те начали по несколько раз звонить ей:
– Зина, ну как дела? Теперь должно быть все хорошо. Мы же знаем, что Петро – друг Брежнева. Ты обращалась к нему?
– Нет! Подожду. Я надеюсь, что сам вспомнит.
Конечно же, телефон Григоренко стоял на прослушивании КГБ, к тому же Петр Григорьевич действительно служил с Брежневым, что легко было проверить. А вот были ли они друзьями? Это проверить было почти невозможно, но КГБ решил не рисковать и угодить новому начальству».
Прекрасная ловушка. Окоп отвоеван.
В войну Григоренко 9 месяцев служил «под партийным руководством Брежнева». Встречались, конечно, неоднократно.
После войны – ни разу.
Из воспоминаний Григоренко:
«Вечером «вожди» встречались на Ленинских горах. Случай подвернулся недобрым словом вспомнить Никиту Сергеевича. И Косыгин добавил: «Да тут вот еще с одним генералом начудил. Признали невменяемым, послали в психушку и в то же время лишили звания. Я приказал подготовить проект постановления. Хочу привести в соответствие с законом.
– Э, нет. Постой, – прервал его Брежнев. – Какой это генерал? Григоренко? Этого генерала я знаю. Так что не спеши. Направь все его дела мне.
Когда ему передавали дело, он спросил: «А где он сейчас?»
– Дома, – ответили ему.
– Рано его выпустили».
Первый арест, тюрьма и первая экспертиза, признавшая его «невменяемым», дали ему бесценный опыт.
За полгода до ареста, летом 1963 года, вместе со старшими сыновьями он организовал подпольный «Союз борьбы за возрождение ленинизма». Генерал изготовил несколько листовок и сам раздавал их у проходной завода «Серп и молот», на Павелецком вокзале. Глупый риск? Наверное. Но он хотел лично убедиться, нуждаются ли люди в правде. Рабочие брали листовки с опаской и жадностью. Наверное, он был похож на великих медиков-гуманистов, которые испытывали новые препараты на себе.
В тюремной камере он понял ошибку. Подпольные листовки стали известны самое большее нескольким десяткам человек и были уничтожены.
«Уходить в подполье – непростительная ошибка. Идти в подполье – это давать возможность властям изображать тебя yголовником, чуть ли не бандитом и душить втайне от народа. Я буду выступать против нарушений законов только гласно и возможно громче. Тот, кто сейчас хочет бороться с произволом, должен уничтожить в себе страх к произволу. Должен взять свой крест и идти на Голгофу. Пусть люди видят, и тогда в них проснется желание принять участие в этом шествии».
Это – манифест. А вот – он же, переведенный на скромный язык житейской мудрости, прекрасный в своей простоте: «Надо просто работать и просто любить людей, то есть бороться против того, чего ты самому себе не желаешь».
Говоря языком войны – новая тактика и стратегия.
Генерал протестует против любого произвола властей. Пишет ходатайства, требования, протесты. Отстаивает права крымских татар, немцев из Поволжья. Вместе с группой коммунистов он направляет письмо Будапештскому совещанию коммунистических и рабочих партий, призывая зарубежных коммунистов поддержать в СССР тех, кто сопротивляется возрождению сталинизма.
В дом к нему на Комсомольском проспекте – живая очередь: друзья и незнакомые, родственники арестованных и ссыльных, крымские татары, немцы из Поволжья и Казахстана, литовские католики, отказники-израильтяне, баптисты.
Был день в году, когда КГБ и МВД объявляли боеготовность номер один. Филеры всех мастей не смыкали глаз, большое количество домов в Москве, в которых жили правозащитники, окружали милиционеры с рациями, в подъездах и во дворах дежурили бесчисленные черные «Волги» с антеннами.
Это было 5 декабря – в день сталинской Конституции правозащитники отмечали нарушение конституционных прав и свобод граждан. Вечером они собирались на Пушкинской площади, снимали шапки и молча стояли. Начало было положено в середине шестидесятых годов. Вначале собиралось человек десять, потом – двадцать, тридцать, восемьдесят.
В этот день наряды милиции выставлялись загодя прямо у дверей квартир. Но почти всегда верх одерживали правозащитники. Вначале они выходили с мусорными ведрами, в домашних тапочках, и милиция пропускала их. Ехали, переодевались у знакомых, друзей. Когда милиция раскусила, стали заночевывать накануне в чужих квартирах, съезжались на Пушкинскую из самых неожиданных мест. Перекрывали ближайшие станции метро – они выходили на остановку раньше и шли пешком. Их знали в лицо, нагло останавливали, но они шли с женами и детьми, которые крепко держали их за руки...
Юрий Гримм, из личной беседы:
– Пятого декабря открываю дверь, у порога – милиционер с рацией. Выглядываю в окно – черная «Волга» с антенной. Перезваниваемся с ребятами: «У тебя стоят? И у меня стоят».
Соседка вынесла стул и поставила его филеру под мою дверь… Вынесла ему кофе. Я с ней больше нe здоровался. Потом я стал накануне заночевывать у тещи, оттуда и выезжал, прохожие на Пушкинской площади смотрели на нас и ничего не понимали. Под снегом, в мороз стоят люди с непокрытыми головами и молчат. Они спрашивают у кого-нибудь в пыжиковой шапке: «Кто это?»
– «А-а, так – адвентисты». Все кэгэбэшники были в пыжиковых шапках, все – на одно лицо, плотные, крепенькие. Их было множество. Они ходили между нами и незаметно, резко и сильно били нас ногами – в кость, под коленку.
Они побеждали там, где победить было невозможно.
«19 ноября в 7 часов утра (1968 год. – Авт.) звонок в дверь. Подхожу: «Кто!». Отвечают: «Из Ташкента». Рывок, и, отбрасывая меня с пути, 11 человек проносятся по коридору в комнату». Обыск!
На сцену поднимается Леонид Петрович Петровский:
– Петр Григорьевич пригласил меня в этот день к нему домой в 8 часов утра. И вот я иду и вижу, значит, уже стоят человека два-три около дома. Поднимаюсь по лестнице, на каждом повороте – филер. Нажимаю кнопку, открывается дверь: «Ваш пропуск». Послушайте, как об этом пишет в воспоминаниях Петр Григорьевич, у которого уже произошла стычка из-за понятых: «Звонок в дверь. Кэгэбист открывает и впускает Леню Петровского. Леня работал в Институте марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, и он предъявляет свой пропуск. Название учреждения в нем записано так, что в глаза бросается ЦК КПСС, а прочее мало заметно! И кэгэбист кричит из коридора: «Вот здесь товарищ из ЦК партии, может, он согласится остаться понятым!» (Впервые за весь вечер в зале – смех. На Л. Петровского - «из ЦК партии» – на самого уже было заведено оперативно-агентурное дело». – Авт.). Леня соглашается. Спрашивает моего согласия. Я «неохотно» соглашаюсь». Тут Петр Григорьевич запамятовал немножко, я работал в Центральном музее Ленина, а штамп действительно стоял крупно: Институт марксизма-ленинизма при ЦК КПСС! Обыском руководил следователь Березовский. Он и некий там Врагов был – старший среди кэгэбистов. Обыск идет, стараются забрать даже работы по кибернетике, научную картотеку. И Петр Григорьевич вдруг заявляет: «Я больше в обыске участвовать не буду». – «Как так не будете?»
– «Я пойду спать». Березовский, значит, Врагов, все вокруг него разводят руками: «Петр Григорьевич! Как же так? У вас же обыск!» – «А вот так!».
Книги складывали в мешок. Бросали на пол.
Я беру протокол и на обороте пишу протест: «Считаю, что все документы, материалы, изъятые у патриота и коммуниста, являются партийными, советскими и направлены против возрождения сталинизма… Протестую против их изъятия». Вслед за мной подошел Андрей – младший сын Петра Григорьевича, написал свой протест. Затем подошла Зинаида Михайловна, она восприняла все это довольно радостно, на подъеме и тоже написала. Затем и Петр Григорьевич поднялся, воспрянул, и тоже написал протест. В квартиру набилось уже много гостей. Наших. Всех впускали и никого не выпускали. Обстановка была приподнятая.
В этот день в Верховном суде рассматривалась кассационная жалоба осужденных за демонстрацию на Красной площади против ввода войск в Чехословакию. Ждали Григоренко. Он не пришел. Стали звонить домой – никто не отвечает. Петр Якир и Владимир Лапин подъехали к дому. Лапин отправился в квартиру. Договорились: если через пять минут не вернется, значит – обыск, надо сообщить иностранным корреспондентам.
«Часа через два в квартиру потоком пошли наши друзья. Старший над кэгэбистами Врагов Алексей Дмитриевич ехидно сказал: «А ну, выворачивайте ваши карманы, выкладывайте свой «самиздат». На что Виктор Красин ему с издевочкой ответил: «Кто же несет с собой «самиздат» в квартиру, где идет обыск».
– А откуда вы знаете, что здесь обыск!
– Что мы! Весь мир это знает. Уже и Би-би-си, и «Голос Америки», и «Немецкая волна» сообщили об этом.
Для кэгэбистов это было чудом. Они так и не поняли, каким образом Англия, Америка и Германия узнали, что происходит на Комсомольском проспекте в квартире, из которой никто не выходил. А наши, глядя на растерянные лица кэгэбистов, хохотали».
Правозащитники замечательно воспользовались вражеским правилом: на обыске всех впускать и никого не выпускать. В эту ночь в квартире Григоренко прятался татарин Мустафа Джемилев, скрывавшийся от ареста. Многочисленные гости перегородили подходы к кухне, Мустафа с 3-го этажа по веревке спустился во двор…
«К сожалению, приземлился неудачно. Из-за сильной боли присел на левую ногу. Поза получилась, как для стрельбы с колена. Кэгэбист, наблюдавший за нашей квартирой со двора, бросился удирать».
…Так победно врывались в чужую квартиру и так уносили ноги.
Едва ли не самой значительной победой в этой войне было то, что они сумели наладить выпуск собственного информационного издания.
За городом на даче, которую снимал писатель Алексей Костерин, собрались семеро. Кроме хозяина, преподаватель физики Павел Литвинов, филолог Лариса Богораз, экономист Виктор Красин, поэт, переводчик Наталья Горбаневская, сын легендарного командарма Петр Якир и, конечно, Петр Григорьевич Григоренко. Речь шла о создании информационного бюллетеня правозащитного движения.
30 апреля 1968 года вышли первые полтора десятка страниц машинописного плотного текста. На титульном листе стояло – «Хроника текущих событий». Тираж – всего несколько экземпляров, он разошелся по рукам – листы перепечатывали, переписывали от руки. Тем же путем обратно шла новая информация для новой «Хроники». По мере поступления информации, усиливающихся репрессий объем «Хроники» возрастал и увеличился до полутора сотен страниц.
В течение двух лет «Хронику» вела Наталья Горбаневская. Как она, занятая с утра до вечера, умудрялась в одиночку кормить-поить двух малолетних детей – загадка для многих. Ее арестовали, упрятали в Казанскую спецпсихбольницу. Арестовали и судили других участников, распространителей, информаторов «Хроники»: Илью Габая, Габриэля Суперфина, Сергея Ковалева, Татьяну Великанову, Александра Лавута, Юрия Шихановича. Иностранные корреспонденты много раз хоронили «Хронику». Однако всемогущий КГБ так и не смог задавить ее. Взамен арестованных приходили новые люди. Подпольная газета продержалась более 15 лет!
Сегодняшняя свободная пресса – расчетливо-свободная, угодливо-свободная, разбойничье-свободная. Когда за участие в «Хронике» Сергей Ковалев был арестован и сидел в вильнюсской тюрьме, следствие перерыло все, чтобы изобличить «Хронику» в подлоге, вранье, измышлениях. При участии Ковалева вышло семь выпусков «Хроники», в которых было около 700 самых разных сообщений. Союзный КГБ, литовский КГБ, перепроверили все под микроскопом. В свободной, независимой «Хронике» не оказалось ни одного ложного сообщения.
Был волнующий момент на вечере. Снова погас свет, в глубине сцены через диапроектор возникли кадры семьи, друзей Григоренко. Вот – Зинаида Михайловна. Не сумев приехать, она передала собравшимся теплые слова. Голос ее был записан, видимо, по телефону – расстояние от Нью-Йорка, помехи... Голос едва различим:
– Дорогие мои... Вы особенные друзья. Вы мне не дали плакать, вы мне не дали упасть на колени... Это была война, и мы все-таки выиграли эту войну.
_______________________________________
*«В подполье можно встретить только крыс...» Издательство «Детинец», Нью-Йорк, 1981 г.
**Письмо хранится в стационарной истории болезни 4337/69 Института судебной психиатрии им. Сербского.
***«В подполье можно встретить только крыс...» Издательство «Детинец», Нью-Йорк, 1981 г.
****Если точно - 870 рублей. При прочих привилегиях, «на гражданке» в ту пору приличная зарплата составляла 150 рублей.
Читать далее
***
New! Вышла книга памяти Петра Григорьевича Григоренко
"Каждый выбирает для себя..."
Поделиться в социальных сетях
|
