Страждущий мальчикиз новой книги «Доктор Мозг: психология психологов»,
глава «Ладо: симфония человекознания»
(продолжение, начало в рассылке № 169)
Сын полицейского Божьей милостью
Свою автобиографию Бехтерев написал в 1927 году, за несколько месяцев до ухода из жизни. Писал для раннесоветской широкой публики – попросили издатели популярной серии «Автобиографии ученых».
Жизнеописание это нельзя считать мемуарами или каким-то подведением итогов. Очерк пройденного пути, без особых углублений и откровенностей, с подчеркиванием гражданских позиций и общественных дел. Заметно стремление соответствовать запросам нового читателя и новой власти. Наверное, по этой причине не упомянуто, что отец, Михаил Павлович Бехтерев, был слугой и охранником прежнего режима – становым приставом в чине коллежского секретаря, – и, наряду с прочими обязанностями окружного полицейского, надзирал за ссыльными.
Мать, Мария Михайловна, дочь титулярного советника, дворянских кровей, получила образование в пансионе, училась музыке и французскому языку. Рoдители – пара по наружности резко противоположная. Мария Михайловна – небольшая, крепенькая, гармонично скроенная. Лицо простое, и вместе с тем строго-красивое и значительное.
– Чувствуется собранность, сила воли, твердость характера.
– Так оно и было, плюс трудолюбие и не фанатичная, но искренняя набожность. Володя сложением и лицом пошел в материнскую породу, от отца взял глаза, в характере же соединил сильнейшее и лучшее от обоих.
Михаил Павлович, как видно и на этой невнятной фотографии, высок, тонок, худ, щеки впалые, усы меланхолически свисают. Пальцы длинные, артистические. Глаза большие, печальные. Конституция «легочника» – он и умер рано от легочного заболевания, тогда называвшегося чахоткой; вероятно, это был туберкулез, либо рак.
– Внешность поэта, художника, романтика. Полицейская форма смотрится чужеродно, какая-то бутафорная.
– Как и генеральская форма на сыне в будущем… Да, полицейским Михаил Павлович был явно не по призванию, а верней – не по месту и не по времени. Всюду бы таких полицейских – мир стал бы другим, стал бы лучше.
Обожал природу, лес, птиц, спасал птенцов, выпадавших из гнезд, заботливо и умело подращивал. Дом наполнен был щебетанием канареек, щеглов, голубиным воркованием, стучал носом дятел-подранок, ухал из угла филин – целую комнату с решетками и деревом посредине отвел в доме Михаил Павлович для пернатых питомцев. Был добр, приветлив, радушен; ссыльным покровительствовал, старался, как мог, помогать. Как пишет Игорь Губерман, «…был, очевидно, не совсем обычен этот мелкий деревенский полицейский, царь и бог в своей округе. В доме его непрерывно гостил, подкармливаясь и избывая тоску, ссыльный поляк, участник
восстания шестьдесят третьего года. Он-то и обучил грамоте и арифметике шестилетнего сына своего странного опекуна и благодетеля».
Так открылась дорога к раннему запойному чтению – первооснове будущего колоссального интеллекта. А любовь ко всему живому и страсть к естествознанию перешла, можно сказать, по наследству.
…Мои детские впечатления были самые отрадные, несмотря на то, что я потерял отца на девятом году жизни. И в семье, кроме матери, нас осталось трое братьев. Старший Николай, средний – Александр, и младший – я…
Братья любили младшего – подначивали, подтрунивали, как водится, но не обижали, при надобности защищали, а он, чувствуя поддержку, вовсю за ними тянулся. Они на рыбалку – и он, они в лес на охоту с отцовскими ружьями и собаками – он за ними. Потом полюбил бродить по лесу в одиночку.
…У меня развилась невинная страсть – собирать гербарии, коллекции насекомых, а позднее и менее невинная – страсть к охоте, которая, впрочем, увлекла более всего тем, что давала возможность быть среди природы, слушать крик болотного коростеля, водяной курочки, заунывный голос иволги, кудахтанье тетеревов. Все это со временем отпало, но оставило неизгладимую любовь к естествознанию.
– Если старшие любят и покровительствуют, младшим быть хорошо.
– Да, можно и не бояться быть маленьким, и развиваться ускоренно. Уличные забавы – тут младший опережал всех, верховодил – заводной, шустрый, изобретательный, неутомимый… Брат Николай вспоминал в зрелые годы, как маленький Володя забавлялся с медведем бродячего дрессировщика, как заставлял косолапого проделывать трюки, которым хозяин его, можете ли представить, не обучал.
– Это как?.. Импровизированная дрессировка? Или какой-то особый контакт, гипноз?..
– Может быть. Впоследствии академик Бехтерев заинтересуется дрессировкой научно и обнаружит, что может воздействовать на животных телепатически.
Птица как предсказатель прошлого*
* У Ляли Розановой есть прекрасный фантастический рассказ с названием «Предсказатель прошлого».
Летят перелетные птицы
в осенней дали голубой,
летят они в дальние страны,
а я остаюся с тобой,
а я остаюся с тобою,
родная моя сторона,
не нужен мне берег турецкий,
чужая земля не нужна…
Песенка эта была хитом моих школьных лет, мелодия нравилась и мне, играл ее на пианино в разных интерпретациях… Была в этом советском незатейливом шлягере некая цеплявшая за душу изюминка, ощущаемая и сейчас: тонкое, слегка щемящее рассогласование между словами и музыкой. Складный текст Исаковского в строгом соответствии с политзаказом напрямик утверждает патриотическую оседлость вопреки космополитическим кочевым устремлениям; но грустная мелодия Блантера исподволь пробуждает нечто противоположное – как раз тягу к иным краям, стремление улететь, улететь подальше вместе с этими свободными и прекрасными перелетными птицами.
О эти крылатые кочевники, покоряющие пространства и выси! – эти целеустремленные гусиные косяки, эти величественные, журавлиные клины!.. Почему зрелище их перелета вызывает такую сладкую грусть, странный транс?.. Тоска смешивается с восторгом, с мечтой или томительным воспоминанием неизвестно о чем…
Подростком еще, увидав однажды осенью высоко в небе журавлиную стаю, летевшую в теплые края, задумался я о причине дальних кочевий перелетных птиц. Откуда знают пернатые, куда за тридевять земель улетать на зимовки, как возвращаться потом на гнездовья? Как находят места, нужные именно им?.. Зачем летают так далеко? Как этому научились?..
Позже пришел к мысли, что столь удаленные друг от друга места разносезонных птичьих обитаний были некогда едиными или близко соседствовали, как водоемы одной местности, посещаемые утками. ЧТО-ТО растянуло, растащило эти места, очень постепенно, так, что многим поколениям птиц, одному за другим, можно было помаленьку учиться летать все дальше, чтобы жить в привычно подходящих условиях круглый год.
Маршруты птичьих перелетов, подумал я, могут служить историческими указателями – стрелками пространственно-временных передвижений не только птичьих, но и всего земного народонаселения, и людского тоже. А ЧЕМ-ТО, растащившим земную поверхность на взаимоудаленные части, мог быть ее рост, раздувание земного шара – помню, всерьез испугался, что однажды Земля наша может лопнуть, как мыльный пузырь. А через много лет узнал о теории дрейфа материков немецкого геофизика Вегенера и о том, что гипотеза роста земного шара имеет немало обоснований.
Неужели Земля наша и вправду растет, как живое существо, как мы с вами? Множественные подобия между планетой и организмом могут пролить свет на тьму неведомых нам событий, похороненных под пластами ушедших времен. И в теле, и в душе в ходе роста и развития тоже происходит разделение и отдаление друг друга частей первоначального целого. Но жизненное единство сохраняется, упрочивается и развивается связующими системами – через питание, дыхание и кровообращение, через мозг и психику. Если функции, аналогичные питанию, дыханию и кровообращению, обеспечивают Земле растительный мир и животные, то роль, подобная роли мозга и психики в организме – объединительная, управленческая и развивающая, а главное, осмысляющая, – предназначена людям, кому же еще?..
Исследования генетиков показывают, что все человечество имеет в той или иной мере смешанную наследственность, свидетельствующую о кочевьях предков и скрещениях с другими генетическими линиями. Никакое людское племя нельзя считать на каком-то куске Земли коренным в полном смысле – разве что крайне малочисленные островные или затерянные в труднодоступных местах – в джунглях или в горах – племена-потомки одной пары, когда-то здесь поселившейся при полном безлюдье. Но и эти пары происходили от предков, ведших свои родословные Бог весть откуда.
Чистые расы и нации – миф, глупый, лживый, опасный миф. Ни чистокровных, ни коренных нет на свете: предки всех нас, нынешних людей, долго где-то бродили и откуда-то, пораньше или попозже, пришли туда, где живем сейчас мы, потомки. А всеобщие прародители – те самые гипотетические Адам и Ева, определившие основной генотип человека и впервые вышагнувшие из эволюции в историю – произошли, всего вероятнее, в жарком климате на материке, который был не Африкой, не Азией, не Европой, не Америкой, не Австралией и не Антарктидой, но всем сразу: Пангеей, цельным массивом первосуши, окруженным океанскими водами. Потом – предположительно, в результате роста земного шара – праматерик этот раскололся, и куски его разъехались по океанской поверхности вместе со всем своим населением.
Так сама Мать Земля способствовала и продолжает способствовать великому разнообразию своих чад в их изначальном единстве, включая и род людской; так разводит, отдаляет и отчуждает единокровцев, перестающих узнавать друг в друге себя. Но, долго ли, скоро ли, – приходит время и для обратного: для Узнавания и Соединения.
Некоторые из детей человеческих проявляют к этому особую склонность. Володя Бехтерев был как раз таким, и судьба ему помогла.
Ладо, Вожо, Кичивачи…
Сердечное слово три зимы греет.
Удмуртская пословица
…Мое раннее детство протекло в условиях сельской жизни наиболее глухих мест вятской губернии, например, в полурусском, полувотятском селе Унинском, Глазовского уезда, частью в небольшом, не менее, пожалуй, захолустном городе Глазове, частью в самом городе Вятке…
«Полувотятском» – по нынешнему: полуудмуртском. Вотяки – тогдашнее обозначение удмуртов, для русского уха нейтральное, нормальное, но оскорбительное для удмурта, как «хохол» для украинца, «жид» для еврея или «негр» для африканца. Возможно, Владимир Михайлович знал об этом, но, ориентируясь на адресат, в автобиографии употребил слово, пока еще привычное для русского читателя. «Вятка» и «вотяк» – тоже одного старинного корня…
Полурусским, полуудмуртским было и другое село, где будущий богатырь мозговедения появился на свет – Сорали, недалеко от Елабуги, захолустного городка, впоследствии печально известного: там ушла из жизни Марина Цветаева. Уютное небольшое сельцо располагалось в лесистой местности у небольшой речки. И сейчас оно осталось почти таким же, а название изменили в честь всемирно знаменитого земляка.
Семья жила в двухэтажном деревянном доме, но он однажды сгорел дотла, по счастью, без жертв. Переселились в кирпичный. Держали собак, лошадь, пару коров, домашнюю птицу. При доме был огород и большой сад, в нем два кедра сибирской породы, в которых весной и летом гнездились пернатые.
Места эти ныне относятся к территории Татарстана. Татарский след и в прежнем названии – от «сераль», дворец – некий князь Золотой Орды здесь когда-то расположился. Но татары, как и русские, пришли сюда не на пустое место. Издревле, с новокаменного века, когда России еще и в помине не было, жили в этих местах предки нынешних удмуртов – одна из ветвей большого племени, обитавшего на евразийских просторах. Под напором других человеческих потоков племя это распалось на множество народов, рассеянных по Европе и Азии. Венгры, финны, эстонцы, карелы, марийцы, мордвины, коми, ханты, манси, води, ливы, еще многие… Об общем корне этих людей, таких разных теперь, свидетельствуют их языки, очень друг к другу близкие (финно-угорскими или угрофинскими их называют), мифы и сказки, особенности кухни, обычаи, нравы, характеры…
«В летнее время вотяки не живут в своих избах, а переселяются в чум (куали): это холодное строение без потолка, пол в нем заменяет земля; по стенам нары и лавки. По середине чума всегда курится костер; над ним на деревянном крючке подвешен котелок… Свет проникает в чум через дверь и особое отверстие в крыше над костром, которое вместе с тем служит и для пропуска дыма. В этом чуме, особенно во время сильного ветра, дым так сгущается, что в нем можно просто задохнуться. Между тем, вотская семья спокойно располагается вокруг костра, как будто дым доставляет ей наслаждение. Чум для вотяка-язычника служит также и священным местом: в нем приносятся домашние жертвы и совершаются моления, поэтому вотяк-язычник из боязни осквернения неохотно пускает в свой чум русского».
(Из этнографического очерка В.М. Бехтерева «Вотяки. Их история и современное состояние». Вестник Европы. № 8. СПб., 1880).
…Под открытым небом, на поленнице возле чума, напевая что-то потихоньку, играла с тряпичной куклой огненно-рыжая, с очень белым личиком, скуластенькая, чуть раскосая голубоглазая девочка лет семи-восьми, в затейливо вышитой рубашке до пят. Старшие ушли в поле, а ее оставили присматривать за костром. Давно уж ровесник Володя ее заприметил – рядом жили, на разных сторонах одной-единственной сельской улочки. Понравилась, познакомиться хотелось, да все робел – и вот, наконец, решился.
Подошел и спросил на ее языке (уже знал кое-какие слова и фразы):
– Нимыд кызьы? – Тебя как зовут?
– Нимы-нимыш, пыды-падыш. – Что-то типа: зовут зовуткой, а кличут уткой.
Не понял отговорку, переспросил:
– Мар? – Что?
– Мар-куар, куака кар, кардэ лушкай, котьмар кар. – Что-что, воронье гнездо, украл я гнездо, делай хоть что.
Не понял и эту пустоговорку. Решил сам представиться:
– Меня звать Володя. По-взрослому Владимир.
– Лывдымыр… Вылодья… Влыадо… Ладо…
– Ну, пускай Ладо. (Он вспомнит эту музыкальную вариацию своего имени на закате лет – так и будет себя называть в письмах к возлюбленной, которая ко времени, о котором сейчас речь, еще не успела родиться)… А как тебя зовут?
Ладо-Володя знал, что сородичи девочки по-русски понимают и говорить могут, хоть и неправильно и немного смешно. Некоторые даже в православную церковь молиться ходят. И девочка тоже должна была по-русски понимать и говорить хоть чуть-чуть, ведь кругом столько русских. На ее языке начал разговор, чтобы понравиться, а вышел конфуз.
– Мой нельзя звать. Твоя гостя, песня не пел, вожо приды. Гостя песня петь, моя песня петь, вожо пугала. Твоя песня петь, моя петь, вожо уйды-уйды.
Тут же вспомнил: поют они, то и дело поют эти люди. Работают – поют, отдыхают – поют, лошадь запрягают – поют, на лошадь садятся – поют, с лошади слезают, распрягают – поют. В дом входят – поют одно, выходят – поют другое. Гостей встречают – поют, гость тоже должен, входя в дом, что-то спеть... «Вотяк импровизирует свою песню из окружающего его мира. Если он видит зайца, то поет: бежит заяц, заяц убежал; если переезжает через ручей, то поет: ручеек течет, ой ручеек бежит. Если же не видит перед глазами достойного предмета, то воспевает прошлое: где он был, что делал, куда идет теперь…» (Из того же очерка).
– А почему нельзя узнать, как тебя зовут? Вожо – кто это?
Девочка объяснила на полу-русском, полу-своем: это такие маленькие, с поларшина, лохматенькие, вертлявенькие, с хвостиками и рожками, разноцветные, больше черненьких, но и беленькие бывают, эти самые злые, а желтые и голубые самые добрые. Если домашние, то ничего, своих знают, привыкли. В бане живут, за печкой, под полом, на сеновале прячутся. В воде, в речке их много, речные – самые озорные, хитрые и опасные, караулят купальщиков. У всякого человека свои вожо, целая куча, одни помогают, другие пакостят, ножки подставляют, могут и бревном по голове угостить. Если чужой в дом идет, за ним вожо его гурьбой, нельзя чужих вожо впускать в дом – такое могут устроить, мало не покажется. Чужим вожо имя свое нельзя открывать: имя – дверь в дом, где душа живет, повредить и украсть душу могут…
– Понял: нечистиков, окаяшек боишься, отогнать песней хочешь. Это для вас молитва, так?.. А потом бог ваш разрешит тебе со мной познакомиться?.. Ладно, спою «Боже, царя храни»…
Спел, как умел, срывающимся дискантом, не очень-то в тон.
– Теперь ты давай.
Она спела свое что-то, непонятное, но красивое, как ее волосы и глаза:
– Ой дой дио, ай дай дьо, элэвы дио, ой дай дой…
А потом улыбнулась застенчиво, приоткрыв нежную неровность только что смененных зубов, и сказала тихо:
– Монэ Кичивачи шуо. – Меня Ласточкой зовут.
Не знал Ладо, что кичивачи означает «ласточка» (удмурты тех времен еще частенько носили древние тотемные имена птиц и зверей), но почему-то сразу, без перевода понял. Может быть, потому, что слово очень уж выразительное, поэтичное, звукописное – кичивачи! – щебечущий посвист легкой летуньи, непостижимые зигзаги ее крылатости…
Но интересно! – Володя узнал потом, что слово вожо, общее для всех мелких земных духов, всех этих демонят, чертенят, бесенят, водянчиков, домовят и прочая, – служит удмуртам еще и одним из многих обозначений все той же ласточки. У этой птички небесной в их языке с добрый десяток разных названий…
Самоубийство: странная география
Сам себе вотяк
– Такая инакость человеческая в такой плотной соседской близости. Как это, должно быть, много значило для любознательного и памятливого мальчишки.
– Притом спозаранку влюбчивого, как часто бывает у одаренных детей… Важное влияние детских лет – тихое, почти не замеченное биографами, но глубокое, сказавшееся на целой жизни: общение с людьми иного облика, иного умственно-душевного склада, иной культуры, истории и судьбы.
Очень рано выявилось у Володи то, что его великий современник и коллега Алексей Ухтомский впоследствии называл доминантой на Другого, а Достоевский еще раньше счел отличительной особенностью русского человека – «всемирной отзывчивостью». Интерес к другому, к иному, часто оказывающийся сильнее интереса к себе, к своему. Интерес не просто любопытствующий, но сердечный, сочувственный, симпатический (хотя у кого-то иной раз и завистливый, недобрый, подозревающий…). Интерес-противовес – происходящий, быть может, и от привычного притеснения власть предержащими: обделенному любая иная жизнь интересней, чем собственная, постылая.
«Нет в Российском государстве ни одного народа, могущего с ними сравниться в трудолюбии», – восхищенно писал об удмуртах путешественник по российским провинциям 18 века капитан Николай Рычков. Лесные умельцы, искусные охотники и рыбаки, превосходно освоили и равнинное земледелие, со скудноватых прикамских почв собирали отменные урожаи.
Другие наблюдатели, как и Бехтерев, отмечали, что это народ-импровизатор, стихийно-творческий, музыкальный. Сообщали, что люди эти миролюбивы, доброжелательны, гостеприимны и веселы, хотя при этом весьма суеверны, обидчивы и ранимы до крайности. Стеснительны до робости, сдержанны до замкнутости, бережливы до скупости, настойчивы до упрямства, терпеливы до самоистязания и легко могут впадать в тоску… «Удмурт терпеть родился» – это они о себе.
Заметная особенность: самый большой в мире процент рыжих – выше даже, чем у ирландцев. Рыжие сами лучатся солнечно, а на солнце не загорают, лишь обгорают; раны медленней заживают, душевные тоже…
Вот и еще особенность: склонность к самоубийствам. Связь с рыжестью научно не прослежена, но есть общий факт, таинственное и печальное свидетельство древней родовой общности – повышенный уровень самоубийств не только среди удмуртов, но и среди многих других народов финно-угорской группы, на протяжении веков изолированных друг от друга, давно живущих очень по-разному.
– Вы писали, что занимались проблемой самоубийств…
– Да, участвовал в создании и работе первой в России (тогда СССР) научной лаборатории по изучению причин и профилактике самоубийств. Предмет отдельного повествования; сейчас скажу лишь, что в нашем пользовании была и открытая мировая статистика самоубийств, и кое-что из закрытой советской. Обратило на себя внимание странное распределение пиковых показателей суицидов в Европе и среди народов СССР. В Европе наибольшая частота самоубийств в течение многих десятилетий была в цивилизованной благополучной Финляндии и не такой уж неблагополучной даже в период коммунистической диктатуры Венгрии – там показатель долго был самым высоким в мире.
– Много ли общего между двумя этими странами и их народами?
– Вряд ли больше, чем, например, между немцами и англичанами, или турками и казахами. Самое общее – языки да фольклор, старинные мифы и сказки – свидетельства давнего племенного родства.
И в других странах, где автономно живут потомки древних угрофиннов, именно среди них частота самоубийств самая высокая – в Сербии, например (область Войводино), в Швеции – там много финнов и финно-шведских метисов, и статистика самоубийств держится на высоких цифрах. Даже в блаженной Австралии, где, казалось бы, жить да жить, перебравшиеся туда этнические угрофинны держат рекорды по статистике суицидов.
– А в нашей стране?
– Та же картина. В бывшем СССР особо высокая частота самоубийств была в Эстонии, остается повышенной по сравнению со средним европейским уровнем и сейчас. Очень высокая – среди российских марийцев, и сверхвысокая, более чем в три раза, чем в среднем в России – среди удмуртов.
– Но почему? Что за роковая расположенность?
– Если исключить какие-то недоступные разуму мистические причины, тайна, скорее всего, прячется на уровне генов – наследственной биохимии мозга. Но это пока не выяснено. Как бы то ни было, твердо знаю из врачебно-психологической практики и из личного опыта (сам – носитель предрасположенности), что наследственная склонность к самоубийству есть лишь повышенная вероятность, – но ни в коей мере не роковая неизбежность. Самоубийство – это решение, выбор: «быть иль не быть». При любой степени невыносимости жизни, при любой тяге ее поскорее закончить последнее слово всегда за сознанием и свободной волей.
– Как же повлияло общение с удмуртами на Бехтерева? Как проявилось в дальнейшем?
– Записывать наблюдения о нравах, обычаях, обрядах и песнях удмуртов начал еще Михаил Павлович, а Володя продолжил. Отправляясь в Петербург на учебу, прихватил с собой тетрадь с заметками отца, дополненную многими собственными. Хотел опубликовать, но удалось это лишь шесть с лишним лет спустя, когда уже стал врачом и женился.
Возможно, не без влияния часто случавшихся самоубийств среди удмуртских соседей Владимир Михайлович впоследствии так напряженно интересовался этой проблемой в масшабах всей тогдашней России. И этим удмуртская струя в потоке его жизни не ограничилась.
Приведу с незначительными купюрами еще выдержку из книги Игоря Губермана. Речь о времени, когда Бехтерев уже профессорствовал в Медико-хирургической академии. Всюду вместо «вотяки, вотяцкий и т.п. следует читать «удмурты», удмуртский».
«В то же самое приблизительно время, что во Франции судили за измену несправедливо обвиненного офицера генерального штаба Дрейфуса, и весь мир раскалывался в шумных спорах, в России совершалась – куда тише – столь же неправедная расправа. По обвинению в принесении ритуальной человеческой жертвы предали суду десятерых неграмотных вотяков из села Старый Мултан и семерых из них осудили.
Как водится, нашелся ученый эксперт, профессор, подтвердивший на суде, что у вотяков встречаются человеческие жертвы (после выяснилось, что основа его уверенности – из народных (…) сказок), и обвинение состоялось. Его не утвердили верховные юридические инстанции, ибо слишком уж велики были огрехи следствия (подозреваемых истязали, вымогая признание) и самого судебного процесса, на котором и не пахло беспристрастным объективным правосудием. Однако уже задетая честь мундира заставила вторичный суд снова вынести обвинительный.
В дело вмешались два провинциальных журналиста, вызвав себе на помощь известного заступника всех невинно страдающих – Короленко, и гласность помогла справедливости восторжествовать. Невинно обвиненные, измученные следствием и заключением, запуганные насмерть, семеро вотяков были, наконец, оправданы и освобождены, а со всего вотяцкого народа навсегда было снято лживое подозрение в каннибализме.
В то время в России повсюду обсуждались подробности кровавого и загадочного мултанского якобы жертвоприношения, и населенная вотяками часть Вятской губернии привлекала к себе пристальное внимание самых разных людей. Бехтерев читал газетные статьи и следил за подробностями дела с горестным и тяжелым недоумением: он-то доподлинно знал, что вотяки не совершают ритуальных человекоубийств, среди них прошла вся его юность, он прекрасно знал их обычаи и быт. Он бы сам с готовностью вмешался, но уже появились специалисты-этнографы, и Короленко уже ссылался на их авторитетные опровержения, звучащие, как один, в оправдание облыжно обвиняемых вотяков.
И вот как раз в разгар этого дела – всюду о нем читали и обсуждали не без горячности – остановился в коридоре академии около группки из пяти-шести немолодых профессоров. Один спросил приветливо:
– Владимир Михайлович, мы вот с коллегами только что о вашей статье говорили, книгу «Вотяки» это вы ведь выпустили, да?
Давно уже была напечатана в «Вестнике Европы», а потом и отдельной книжкой вышла юношеская гордость его – собрание материалов о вотяках. Подтвердил охотно.
– Вот мы и рассуждаем стоим, – продолжал профессор,– сами-то вы, Владимир Михайлович, не из вотяков ли будете?
(…) Ответил со всем уважением, пристально на старшего коллегу глядя:
– Я вообще-то коренной русский по всем линиям. Но пока идет мултанское
дело, я, безусловно, вотяк, это вы очень правильно изволили заметить. В такой ведь ситуации каждый порядочный человек – вотяк, не правда ли?
И ушел, попрощавшись вежливо. Очень злился недолгое время (…), но однажды обнаружил вдруг, что вопрос тот – именно вопрос, а не самое дело – удивительную психологическую прививку ему сделал. О ней он уже с полной благодарностью вспомнил ровно через двадцать лет. До той поры мы дойдем попозже(…)».
И мы тоже.
Гений-троечник и гений-двоечник в одной школе
…Со смертью отца началась для нас жизнь, крайне тяжелая… Мать и мы трое остались почти без всяких средств к существованию, кроме небольшого двухэтажного дома с небольшим флигельком, в котором вся семья и ютилась. Скудный доход в виде ежемесячной платы с жильцов, что-то в общей сложности около двадцати рублей в месяц – вот и все, что могло быть ресурсами к предстоящей жизни. К счастью, мать, будучи женщиной образованной по своему времени, поставила себе целью жизни – дать своим детям образование…
Губерман о Марии Павловне, матери Володи:
«Ей было менее сорока – вдове с тремя сыновьями, и всю оставшуюся жизнь она посвятила им. Ни одного не забрала из гимназии, только стала сдавать внаймы первый этаж дома, а хлеб ради дешевизны покупать у городских нищих. Дети вспоминали потом, как все трое, с нетерпением дождавшись, когда мешок бывал уже взвешен, кидались к куче ржаных ломтей, ища между ними горбушку пшеничного, обрезок пирога, ватрушку или сочную шанежку».
Любимым занятием Володи в гимназические времена стало …чтение книг по естествоведению и наукам, над которыми я просиживал ночи. Большую службу в этом отношении мне сослужила вятская публичная библиотека, богато снабженная в числе других и книгами естественнонаучного содержания. Полагаю, что не было сколько-нибудь известно популярной книги по естествознанию в каталоге библиотеки, которая бы не побывала в моих руках и не была более или менее основательно проштудирована с соответствующими выписками.
Нашумевшая в то время теория Дарвина была предметом самого внимательного изучения с моей стороны. На беду, как-то в четвертом классе гимназии была задана тема «Человек – царь природы». И я решил, что такая тема очень подходит к изложению моих познаний в части, относящейся к дарвинской теории.
Набравшись смелости, я постарался развить эту теорию в применении к заданию. Посидев несколько вечеров, написав и исправив написанное, я перебелил и подал довольно солидную тетрадь нашему учителю словесности. В классе на моем сочинении он особенно остановился, не в пример прочим, и стал развивать мысли, что теория Дарвина подвергается сомнению, что она не доказана и неверна, и после этого назидания, которое я должен был выслушивать стоя, по крайней мере, с 1/4 часа, передал мне мое сочинение с баллом 3 с двумя минусами.
Вот так награда за любознательность и творческое рвение! – трояк с вожжами, как называли двухминусовую тройку в моей школе, унизительнейшая из отметок. Уж лучше молодецкая двойка, лихая пара…
В захудалой этой гимназии хорошо учиться могли только маленькие молчалины. И не знал Володя, что рядом, в соседнем классе, еще пуще него страдает за партой его ровесник и сотоварищ по мозговым излишкам, другой неопознанный и самоневедающий гений: Костя Циолковский. Судьба потом их сведет, уже зрелых, одного на вершине успеха, другого в низине бедственных унижений, через посредство еще одного гения с горестной судьбой.
Вот он, Костик – неуклюжий, одутловатый, замкнутый мальчик с ослабленным слухом (рано перенес тяжелую скарлатину). С первого класса его нещадно наказывали за плохое поведение, сажали в карцер, ставили двойки, во втором классе оставили на второй год, а из третьего выгнали с характеристикой «годен только для технического училища», для гимназиста равносильной диагнозу «дебил». Дальше у Костика было только самообразование, Володя же кое-как домучился до троечного аттестата, в котором скромно приютились лишь две четверки (по физике и закону божьему).
Наконец, я дотянул до 7 класса, к концу которого нас застала толстовская реформа с прибавлением 8 класса, со сдачей экзаменов на аттестат зрелости. Эта реформа нас всех буквально огорошила. Но выручил случай. Тогдашняя медико-хирургическая академия объявила о приеме на прежних основаниях. Вести об этом в Вятке до нас, гимназистов, дошли очень поздно. Узнав об этом случайно от заинтересованных в этом троих товарищей, я решил поехать за счастьем вместе с ними…
Здесь повесть наша смыкается со своим запевом: как мы знаем уже, в академию гимназист Бехтерев через спотык поступил и вскоре …был помещен в клинику проф. Балинского.
«Слуга и друг больных рассудком»
Повезло Володе: попал в образцовое по тем временам профильное заведение – в цивилизованную психиатрическую клинику, недавно открывшуюся, вторую в стране после Московской Преображенской (где мне век спустя довелось работать – заниматься как раз проблемой самоубийств, и где мама моя провела последние годы земной жизни).
Юрий Владимирович Каннабих, замечательный психиатр предреволюционного и ранне-советского времени, литератор и крупнейший историк психиатрии, выразительно описал, из чего и чьими усилиями эта питерская клиника произросла.
«…Клиническим целям служило на первых порах психиатрическое отделение при II военно-сухопутном госпитале. Молодому тогда профессору (Балинскому – ВЛ) пришлось в корне преобразовать это отделение, ибо оно представляло собой, по словам Кони, «филиальное отделение дантова ада». Голодные больные получали вместо пищи приемы рвотного для отвлечения от безумных мыслей, побои со стороны служителей и неизменный камзол (жесткая смирительная одежда, ограничивавшая движения и причинявшая боль – ВЛ). Этот, как он назывался тогда, шестой корпус, служил местом ссылки для военных врачей, провинившихся в нарушении дисциплины. Благодаря Балинскому здесь через несколько лет все приняло другой вид. Правда, смирительная рубашка еще оставалась на своем месте, как, впрочем, и всюду на европейском континенте… В 1867 г. после возвращения Балинского из-за границы, куда он был командирован для осмотра наиболее усовершенствованных больниц, в академии открыта была новая клиника, и вскоре психиатрия была сделана обязательным предметом медицинского курса…»
Вот и человек номер один, с которого начался Бехтерев-психиатр. На надгробном камне его – краткая надпись, составленная им самим:
СЛУГА И ДРУГ БОЛЬНЫХ РАССУДКОМ
Балинский Иван Михайлович. По его проектам и под его руководством по всей России, вместо свальных сумасшедших домов впервые начали строиться цивилизованные лечебницы. Он первый в нашей стране начал читать лекции по психиатрии, учить этому делу медиков и вырастил первое – и лучшее – поколение отечественных психиатров. Проводил первые судебно-психиатрические экспертизы, великолепные по объективности и аналитической глубине. С него и с московского Моцарта психиатрии, Сергея Сергеевича Корсакова (который был на 27 лет моложе, а умер на два года раньше) началась на земле российской научная человечность и человечная научность в отношении к душевнобольным. Балинский – первый российский профессор психиатрии, величающийся ее, русской психиатрии, отцом.
– У нас в России любят венчать авторитетов родительскими регалиями.
– В данном случае это заслужено. Всмотритесь в лицо.
– Светлая личность, видно. Ум, жизнелюбие, доброта, мужество, проницательность, одухотворенность…
– Нелишне упомянуть, чьим сыном был этот наш психиатрический папа. Происходил из семьи высококультурных поляков, родился в Литве (которая тогда, как и Польша, была под властью Российской короны). Отец Ивана Михайловича Михаил (по-польски Михал, по-литовски Миколас) Игнатович Балинский был известным историком и литератором, юмористом-сатириком и публицистом, одно время состоял в литературном обществе бездельников (иное название для свободолюбцев). Брат отца, Станислав, был интересным художником и человеком необычайной душевной чуткости. Одно время работал в Варшаве секретарем министра справедливости.
– Было и такое министерство когда-то?
– Всего лишь департамент юстиции, но звучал приятно.
По материнской линии наследственность у Ивана Михайловича тоже яркая: его мама, красавица Зофия (Софья) Снядецкая, была дочерью Анджея (Андрея) Снядецкого – знаменитого польского врача и не менее знаменитого химика и биохимика, считающегося отцом-основателем польской химии. Анджей Снядецкий открыл новый химический элемент, «вестий», впоследствии наименованный рутением. Написал одну из первых в Европе научных монографий по биохимии. Радетель гигиены и здорового образа жизни, добился введения обязательных спортивно-оздоровительных занятий для школьников Польши и Литвы.
– Дед-гигант!
– И по сей день в Польше стоят несколько его памятников, много улиц и площадей его имени. Не меньший колосс – и дедов старший брат, Ян (Иван) Снядецкий, ректор Вильнюсского университета. Был крупнейшим после Коперника польским астрономом и выдающимся математиком – создателем, то есть, отцом, опять же, польской математической терминологии и пионером воздухоплавания – первым человеком этой страны, поднявшимся на воздушном шаре почти на пять километров. Сверх того – оригинальный философ, автор блестящих эссе и афоризмов.
– Какая-то семейная традиция – становиться отцами наук и пионерами новых деятельностей.
– Да, мощный родовой заряд одаренности и творческого дерзания, семейное созвездие ищущей мысли. И все это на пике золотосеребряного цветения российской культуры, на стыке двух огромных и многообразных этно-культурных массивов, на польско-литовском мостике между Россией и Западной Европой.
Детство, отрочество и раннюю юность Иван Балинский (дома – Ян, Янко – в честь двоюродного деда) провел в прекрасном замке средневекового стиля, выстроенном в родительском родовом имении. Там собиралась культурная элита Литвы и Польши. Говорили, кроме польского и литовского, свободно по-русски, по-французски, по-немецки и по-английски. По стенам висели картины замечательных художников; в гостиной читали стихи поэты-романтики, среди них и великие – Адам Мицкевич; Юлиуш Словацкий, Антоний Одынец; лучшие музыканты исполняли Баха, Моцарта, Шопена... Все дышало возвышенной красотой и вольнолюбивой мыслью. Но вряд ли кто-нибудь из обитателей этого культурного заповедника мог предположить, что тихий и задумчивый Янко, этот высоконький тонкокожий отрок посвятит свою жизнь самым несчастным, страшным и заброшенным существам Российской империи. Что будет вычищать – в почти буквальном смысле – авгиевы конюшни тогдашних наших домов для умалишенных.
Отучившись в варшавской гимназии, Ян Балинский отправился в Петербург, поступил в МХА, окончил ее с золотой медалью, десять лет стажировался на лучших медицинских кафедрах Европы, вернулся в Питер, получил профессорское звание… В России назывался Иваном Михайловичем, но посещая изредка родные края, польские и литовские, оставался, конечно, Яном.
Почему избрал медицину, можно догадываться: вослед любимому деду, впитав царивший в семье дух деятельного гуманизма. Точнее можно сказать: медицина его избрала. А почему стал психиатром – тайна какого-то другого сюжета, личного...
О вехах душевного становления и частной жизни Ивана Михайловича известно очень мало: он почти не оставил письменных следов – ни воспоминаний, ни научных книг или статей. Весь остался в своих учениках и деяниях; в судьбах тысяч и тысяч людей, о нем не ведавших, но ему, как никому более, обязанных тем, что остались людьми, получив просвещенную и человечную врачебную помощь.
Прежде, чем углубился в психиатрию, работал детским врачом. Хоть и мало в педиатрии преуспел, и лекции по сему предмету начинающим медикам, по отзывам, читал неважнецки, практика лечения самых маленьких и беззащитных людей дала Балинскому объемно-сквозное видение человека в развитии, понимание взаимосвязи врожденного и приобретенного.
«Надобно не просто диагнозы ставить, называя болезнь и на том успокаиваясь в иллюзии понимания, – говорил он ученикам, – а внимательно прослеживать, как складывалась личность больного во всех ее слабых и сильных сторонах. Из свойств и особенностей личности вырастает не только болезнь, но и возможности исцеления».
Балинский был и чудесным психиатром, сердечным и проницательным, и глубоким психологом, знатоком людей, и превосходным лектором и педагогом. Его блистательные лекции по психопатологии привлекали толпы слушателей, и далеко не только студентов-медиков и врачей – приходили и адвокаты, и журналисты, и чиновничий, и иной всевозможный люд. Такая широкая популярность через четверть века будет и у его внучатого преемника; кто им окажется, он не подозревал, но…
– Обратите, пожалуйста особое внимание на новоприбывшего юношу, того, который на крайней койке, – сказал Балинский на своем профессорском обходе, выходя из наблюдательной палаты.
– Да-да, господин профессор, это Владимир Бехтерев, наш студент-первокурсник, – с готовностью подхватил светловолосый голубоглазый крепыш – молодой палатный ординатор Сикорский. – Состояние очень тяжелое. Опасность самоубийства.
– Вы правы, сейчас у него глубокий меланхолический ступор, надзор нужен. Но не видно предвестий душевного распада, который нередко происходит у таких молодых после дебютной стадии душевного заболевания. Внутренняя основа крепка, это чувствуется и по выражению лица, и по тому, как держит руки… С ним надо как можно больше беседовать. Но только не о самочувствии, не о переживаниях, не о болезни.
– О чем же?
– Обо всем на свете, о чем угодно. Отвлекать от себя и своего состояния и возвращать интерес к жизни, к человеку, к науке – он же за этим к нам в Академию и поступил… Просто рассказывайте о том, что вам самому интересно – вас ведь, как я понимаю, особо интересует детская психология… Вскоре оттает и пойдет на поправку, увидите. Чувствую, он еще покажет себя…
Сикорский задание понял и выполнил, а предчувствие Учителя оправдалось сторицей.
Эверест человекознания
…Да, долго надо жить в России, долго до невозможности – не только чтобы чего-то добиться, но и чтобы что-то узнать. О ней же самой, о России. О ее людях, особенно о лучших и величайших.
До поступления в мединститут я не знал о Владимире Михайловиче Бехтереве ничего. Имя его, между тем, в доме звучало довольно часто: домашним успокоительным лекарством, как и почти в любом доме тех лет, была микстура Бехтерева – бехтеревка, как ее называла мама. Некто Бехтерев представлялся мне, ребенку, то ли каким-то очкастым аптекарем, то ли плешивым лекарем, которого осенило изобрести полезную невкусную жидкость. Не предвиделось, что когда-то потом, разбуди меня ночью и спроси состав этой бехтеревки, тут же отбарабаню: настой горицвета, бромид калия или натрия, кодеин.
В институте фамилия Бехтерев сразу же высветилась, когда пришлось изучать анатомию мозга – то одна структура оказывалась открытой и описанной им, то другая. Вышедшее в 1926 году бехтеревское двукнижие «Проводящие пути спинного и головного мозга» – капитальное, всемирно признанное руководство, основа всех последующих мозговых карт и атласов. Об этом вкладе Бехтерева его современник, виднейший германский нейроанатом Копш написал: «В совершенстве знают устройство мозга лишь двое: Бог и Бехтерев».
«Проводящие пути…» дважды представлялись к Нобелевской премии; но первое представление зарубил уничижительным отзывом земляк и коллега, нобелевский лауреат Павлов (о вражде двух титанов мозговедения – дальше), а второе по невезению попало на год, когда нобелевский комитет решил взять таймаут и никому премий не присуждать.
Нам, студентам-медикам второй половины пятидесятых, никто о таких подробностях не сообщал – ни сном, ни духом, молчок. Имя Бехтерева, в отличие от утопленного в сиропных славословиях Павлова, окружала незримая ледяная стена: упоминалось скупо и сухо. В неврологической клинике несколько болезней, множество симптомов, рефлексов, диагностических приборов и прочая хрестоматийно носят приставку «Бехтерева» – знать их врачам так же необходимо, как правила навигации морякам и летчикам. Изучая психиатрию и психотерапию, нельзя было не узнать о бехтеревских техниках внушения, о его методе коллективной гипнотизации алкоголиков. Бехтеревскую жесткую формулу (выстраданную, понимаю теперь, еще в бытность пациентом): «Если после беседы с врачом больному не становится легче, то это не врач» – тоже упоминали вскользь. Но о личности самого Владимира Михайловича, о врачебных, научных и общественных подвигах этого богатыря, об истинном значении, о жизни и смерти – ни слова...
Почему – я начал догадываться, будучи уже врачом, когда в захудалом букинистическом магазинишке, в куче книжного старья откопал большую книгу Бехтерева «Коллективная рефлексология», 1921 года издания. Жадно схватил и впился. Издана книга была убого, как все советские книги того времени – бумага серая, верстка невразумительная. Экземпляр оказался нечитанным, пришлось разрезать страницы – и не пожалеть об этих усилиях.
Вскоре еще повезло: нашел бехтеревскую книгу «Внушение и его роль в общественной жизни», вышедшую до революции. Обе работы вместе – разветвленная, величественная, как раскидистое могучее дерево (Бехтерев сам и был таким деревом), теория общественной психологии, грандиозная социально-психологическая симфония. О том, как и почему ведут себя группы, коллективы и толпы, как заряжаются и заражаются настроениями, почему поддаются или не поддаются внушениям, как образуется и воздействует авторитет... В «Коллективной рефлексологии» – двадцать три закона поведения людских масс, выведенные на основе аналогий с физическими законами, которым подчиняются материя и энергия. Мелькают такие понятия, как «тяготение», «инерция», «притяжение-отталкивание», «индукция», «резонанс», «относительность»... На искушенный взгляд современного социопсихолога книга архаична, наивна. Но сколько интересных и по сей день фактов и замечательных наблюдений, сколько глубоких прозрений, проницательных обобщений, предвидений…
Как, изумлялся я, неужели книги эти, орлиным взором анатомирующие совокупную психику человеческих масс, написал тот же самый Бехтерев, чья микстура была всегда под рукой в нашей домашней аптечке? Тот же Бехтерев, чьи открытия в нейроанатомии и невропатологии, откровения в психиатрии и гипнологии успели войти в мою память и действуют уже почти как инстинкты? Тот самый Бехтерев, генерал военмедслужбы, тайный советник, который (я это уже успел узнать) опубликовал больше 600 научных работ, основал первую в мире нейрохирургическую операционную, первый в России Институт Мозга и множество других институтов, клиник, научных сообществ, и среди них «Общество по выяснению лечебно-воспитательного воздействия музыки»? (Меня эта тема интересовала особо…). Бехтерев, первопроходец российской психологии детства, зачинатель научной парапсихологии…
– Как мог врач-практик, занимавшийся отдельными людьми с их частными особенностями, одновременно вести массовые социально-психологические исследования?
– У Владимира Михайловича было очень широкое поле наблюдений – его пациенты: обследовал и лечил тысячи людей, всех их рентгенил врачебно-проницательным взглядом, всех помнил в лицо. Работал и индивидуально, и с большими группами, с аудиториями; его слушатели, сотрудники и студенты тоже вовлекались в исследования. Научная методология психолого-социальных исследований в те времена еще только начинала вырабатываться, и Бехтерев к ней приближался: собирал статистику, производил анкетирование. Память его ничего не упускала, наблюдательность была острой, а интуиция, проникавшая в суть наблюдаемого, работала как нюх тренированной собаки-ищейки.
То, что «Коллективная рефлексология» вышла в свет при советской власти, можно было бы счесть неким чудом – книга антисоветская самим предметом своего рассмотрения: социальный гипноз, массовое внушение – психологическая основа тоталитаризма – обнажается и вскрывается в ней как труп на столе патологоанатома. Не удивительно, что в сталинские и послесталинские времена «Коллективную рефлексологию», как и «Внушение и его роль в общественной жизни», предали целенаправленному забвению.
– Как же эту книгу пропустили в печать?
– На четвертом году после октябрьского переворота большевистская цензура уже действовала, но еще далеко не набрала своей вездесущести: следили в основном за горячими средствами массовой информации – радио и газетами, начинали присматривать за документальным кино, за брошюрами в типографиях, а до больших книг и научных монографий не добрались. Имел значение и колоссальный авторитет Бехтерева, и то, что в предреволюционные годы он сочувствовал демократическому движению и попал за это в опалу, а революцию и советскую власть первых лет поддержал убежденно и действенно, хотя и не безоговорочно.
– Были ли у Бехтерева великие учителя, воспринял ли он некие традиции?
– Он был самородком-первопроходцем, но не на пустом месте. Многое воспринял от европейских ученых и клиницистов: Шарко, Мейнерта, Флексига, к которым ездил учиться. Очень многим – и самым главным: своим душевным здоровьем – обязан великому Балинскому и его первым ученикам: Мержеевскому и Сикорскому.
На гребне великой волны российского золотосеребряного цветения вырос этот Эверест человекознания…
|
