Психологическая культура

[ВЛ]

Максим Кузнецов ушел. Не могу осознать, что пишу о нем то, что он может теперь прочесть только Оттуда.
Два года тяжко болел, принимал болезнь с кроткой мужественностью, весь оставался в людях, в работе, в планах и мечтах, в страсти жить и творить, и невозможно было помыслить, что…
Но вот так.
Оказалось, давно все висело на волоске. И оборвалось.

Жизнь получилась по длительности маленькой, но огромной по наполненности, о ней можно написать многотомный роман. Вместила вундеркиндство и каторжный труд, слабость и силу, заблуждения и прозрения, вражду и дружбу, войну и любовь, сыновство и отцовство, бизнес и поэзию, подвижнический аскетизм и гульбу, ярость и нежность, молитву и юмор…
Горение. Взрывная интенсивность каждого мгновения бытия.
И таинственность.
Человек совершенно особенный. Больше, чем человек: слишком уж много в одном всевозможного. Такой адекватный, такой свой со всеми и каждым – и резко отдельный, ни на кого не похожий, ни с кем не отождествимый. Иногда злой, саркастичный и грубый. Иногда детски нежный. Иногда эпически спокойный, невозмутимый, почти наркотически успокоительный. Иногда весельчак, заводила, безбашенный лихач. Иногда докторски собранный, внимательный, проникновенный и точный, весь в собеседнике. Открытый и закрытый, понятный и непонятный, здешний и нездешний: «в миру и не от мира».

Несколько лет назад я дал объявление, что ищу вебмастеров для поддержки сайта. Среди отозвавшихся особняком оказался человек, назвавшийся руководителем студии SoftTime и предложивший безвозмездную помощь. «…Ваш давний читатель, ваши книги помогли выжить, спасли… Позвольте хотя бы вернуть долг». Я предложил встретиться, он приехал из своего Дзержинска, что возле Нижнего Новгорода. Явился.
«Что за милый ангелочек, подумал я, – лет семнадцати, что ли». Побольше, двадцать восемь ему было. Тонко вырезанное лицо с нежной кожей, анфас архетипно русское – Иванушка из сказки, а в профиль утонченно-европейское, как со старинной гравюры, напоминающее один из портретов Моцарта. Всепокоряющая улыбка, светлые, наивно сияющие глаза. Разговорившись, заметил в глубине этих глаз вольтовы дужки ослепительной боли. На какие-то мгновения проглядывал снайперский металл.
Они уже видели войну, кровь и много смертей, эти глаза, – это узналось потом –они многажды уставлялись в черную бездну. Руки, тонкокостные, почти женской фактуры, артистичные руки с изящными длинными пальцами, созданные для клавиш и струн, – руки эти, оказалось, железно могучие: у меня кисть не слабая, но его вполсильное рукопожатие ее чуть не сплющило. Курок и скальпель, плавкран и гитара, плоть человеческая и перо писательское подвластны были этим рукам.
Придется остановиться, почти ничего не сказав, слишком нереальны еще глаголы в прошедшем времени.
Он мог совершить здесь еще очень и очень многое, он только еще начинал, только испытывал себя и вживался в жизнь, только искал, метался, нащупывал. И вот вдруг улетел, не дожив до Христовых тридцати трех, и унес с собой тайну своих даров, своей невероятно многоцветной души, кладезя, из которого лишь крупица зачерпнуться успела…
Приходи в новом теле, опять воплощайся скорей, Максим, ты так нужен нам, мы так любим тебя.

Он не берег себя, и, как всегда,
спасателя спасти не удалось.
И стихло все, когда пришла беда,
и где-то солнце новое зажглось.