Пунктир Пастернака
Любовь… Вселенная противоречий.
Любовь… Космос безумия.
Любовь… Океан одиночеств.
Любовь… Поле битв, где сшибаются мораль и природа, общество и личность, эгоизм и альтруизм, ценности духовные и влечения плотские, человек и животное, рай и ад, жизнь и смерть, Бог и дьявол….
Борис Пастернак сегодня посетил мою память. И жизнью своей, и творчеством этот поэт с колоссальной мощью выразил одно из корневых внутренних противоречий любви: как духовной ценности и как природного зова.
…Но как ни сковывает ночь
Меня кольцом тоскливым,
Сильней на свете тяга прочь,
И манит страсть к разрывам...
По вере, по ценностям, по духовной выделке он был христианином, интеллигентом-христианином. А по генетической, природной основе – жизнелюбом-язычником, полигамом. На одержимость неукротимым влечением жаловался в своих письмах к Цветаевой. Признавался, что жестоко изнемогает под бременем плоти, которая не дает ему нормально сосредоточиться ни на творчестве, ни на семейных отношениях, чрезвычайно для него ценных… Цветаева отвечала в том духе, что раздувать из этого проблему не стоит, лучше с чистой душой следовать своей природе. «Бери это, Борис, – писала она. – Кровь все равно будет требовать своего, особенно у тебя, семита». Призывала она возлюбленного друга не то чтобы к распущенности, но к некоторому снисхождению к своему естеству – именно для того, чтобы от него полнее освобождаться. О себе же в письмах к Пастернаку писала, что плотская сторона жизни оставляет ее равнодушной, что для нее в любви важна только душа. «Я Психея, а не Ева»… Легко, однако же, усомниться, так ли это было в действительности, читая ее письма другим людям и ее же стихи…
Жизнь и творчество Пастернака прошли очень близко к моей судьбе, по пунктирной касательной... Начать с того, что родился и вырос я в переулке у Чистых Прудов – Архангельском, потом Телеграфном, ныне опять Архангельском, – где стоит уникальная автокефальная церковь Архангела Гавриила в стиле петровского барокко – Меньшикова башня – о которой Пастернак писал так восторженно: его детство и юность тоже прошли на виду у этой башни… На Мясницкой, родной моей улице, юный Боря попал под казацкие нагайки…
А прямо в доме моем, в этом самом переулке, жила последняя из возлюбленных Пастернака – Ольга Ивинская. Борис Леонидович часто ходил к ней гости. Моя фотографическая детско-подростковая память не четко, но достаточно достоверно воспроизводит мимолетные кадры встреч с крепко сложенным длиннолицым седеющим человеком, похожим, как мне казалось, то ли на древнего египтянина, то ли на индейского вождя, и его светловолосой, очень славянского вида подругой. Я, конечно, не знал и не мог знать, кто были эти красивые люди...
Незримо витавший вблизи моего детства и отрочества будущий нобелевский лауреат стал для меня чрезвычайно значимой и близкой личностью в 1958-м году, когда на него пошла травля. Я учился тогда на 3-м курсе мединститута, и нас всех, студентов и преподавателей, согнали на собрание, где принималась резолюция, осуждающая Пастернака. Все выступавшие, среди которых были некоторые мои одногруппники, начинали свои речи с фразы, которая стала притчей во языцах: «Пастернака я не читал, но я его осуждаю...» Некоторые добавляли еще: «и читать не буду!»
С этого-то момента я, не знавший о нем ранее ничего, начал искать его стихи, читать их и любить. Многое запомнилось сразу наизусть. Например:
Ты так же сбрасываешь платье,
Как роща сбрасывает листья,
Когда ты падаешь в объятье
В халате с шелковою кистью…
Ну как такое не запомнить горячему молодому парню.
Теперь, проглядывая свои вирши тех лет, ясно вижу уйму неуклюжих подражаний Пастернаку, особенно в стишатах любовных...
…И вот в 1961м году, в первый год моей работы психиатром в больнице им. Кащенко, произошло уже, можно сказать, прямое прикосновение к судьбе Бориса Леонидовича. Когда я работал в полубеспокойном женском отделении, где на одной половине находились возбужденные пациентки, а на другой – более или менее спокойные, моей пациенткой стала изумительно красивая, несмотря на большой возраст, женщина. Звали ее Евгения Пастернак. Я в изумлении открыл рот, когда увидел эту фамилию в направительной выписке, а заведующая отделением, сначала зачем-то посмотрев куда-то на потолок и поднеся руку ко рту, тихо сказала мне: «Это первая жена Пастернака».
Да, это была Евгения Пастернак-Лурье, жена юности Бориса Леонидовича, с которой у них родился и ныне здравствующий сын Евгений Борисович. Мама Женя и сын Женя… Его я не так давно видел, он изумительно похож и на отца, и на мать, вместе взятых. А при взгляде на маму тогда сразу вспомнились строчки Бориса Леонидовича:
Художницы робкой, как сон, крутолобость,
С беззлобной улыбкой, улыбкой взахлеб,
Улыбкой, огромной и светлой, как глобус,
Художницы облик, улыбку и лоб.
Это о ней, о Жене. Изумительная по живописной точности и мощи строфа. Она была точно такой и там, в Кащенко. На вопрос, почему она там очутилась, ответ простой: из-за сильной депрессии после недавней кончины Бориса Леонидовича. Подробности опускаю.
Сознание ее было совершенно ясным, дух замечательно светлым. И лечить ее было одно удовольствие: мы просто взахлеб беседовали на самые разные темы. И почти сразу же она сказала мне то, что повергло меня в невероятное смущение, смешанное то ли с гордостью, то ли с болью. «Вы очень похожи на молодого Бориса Леонидовича. Я бы хотела вас нарисовать».
Держать ручки и карандаши пациентам в этом отделении было запрещено (суицидальная опасность), поэтому я приносил ей свои вместе с бумагой, и она рисовала у нас в ординаторской после того, как оттуда расходились все врачи, а я задерживался, чтобы ей позировать.
Рисовала карандашный портрет, какими-то импульсивными штрихами, довольно долго... Сначала было непонятно, что получается, но потом я стал различать лицо, удлиненное, с большими выпуклыми глазами, казавшееся мне больше похожим на Бориса Леонидовича, чем на меня. Портрет Женя отдала мне, а потом попросила позировать еще, чтобы оставить что-то вроде копии для себя. Копировальных машин тогда еще в общем обиходе не было, тем более в психиатрических больницах.
К великому моему сожалению, портрет тот у меня не сохранился, затерялся при каких-то переездах. Может быть, еще найдется… А самым главным результатом этих художественных сеансов было то, что у моей пациентки значительно поднялось настроение. Когда оба портрета были готовы, сказала мне: «Знаете, по-моему я вылечилась. Мне стало как-то хорошо и светло. Я так тосковала по Боре, а теперь он будто бы опять снова со мной».
Она любила его всю жизнь, несмотря на то, что они расстались еще до войны. И действительно, вскоре Женю (так она просила сама себя называть, хотя мне это было очень неудобно) выписали из больницы. Больше о ее судьбе можно узнать из книги воспоминаний ее сына Евгения Борисовича Пастернака…
А в моей жизни случилось еще одно прикосновение к жизни Пастернака: через встречу и дружбу с семейством Куниных. Евгения Филипповна Кунина (еще одна Женя!) и ее брат Иосиф Филиппович дружески встречались и переписывались с Пастернаком. Борис Леонидович бывал у них дома. Рояль, и ныне еще живой, помнит его пальцы:
Я клавишей стаю кормил с руки
Под хлопанье крыльев, плеск и клекот.
Я вытянул руки, я встал на носки,
Рукав завернулся, ночь терлась о локоть…
Довелось покормить те же клавиши и мне: играть Куниным, уже глубоким старикам, на этом рояле… Подробнее здесь.
~~~
Прокомментировать запись можно в
Живом Журнале
drlevi
(для зарегистрированных пользователей ЖЖ-сообщества)
Поделиться в социальных сетях
|
